Волгарь
Шрифт:
Успокоил Ефим сына и отправился искать супругу, а когда увидал ее за счетною книгой, где быстро-быстро что-то она писала, то так удивился безмерно, что на время забыл, зачем искал ее.
– Что ты делаешь, Любавушка? – удивленно спросил Ефим.
Она подняла голову и гордо сказала:
– Добро наше преумножаю. Ты ведь чуть нас по миру не пустил своим неумением. А я вот вполовину богатство увеличила.
– Так ты разве в этом деле разумеешь?
– Я что ж, глупа совсем, по-твоему? – обидевшись, спросила Любава.
– Что ты, милая, Господь с тобой! – воскликнул Ефим, не желая обидеть жену. – А почто ты мне об этом не сказалась?
– А на что тебе знать? Дело делается – и ладно. Мне приказчики-то сказывали, что ты к делу-то и не совался, всем покойная жена твоя заправляла. Вот я разумею, что пусть и дальше так же будет. Старую хозяйку новая сменила, вовсе не худшая.
Ефим почувствовал, что гнев разгорается у него в душе:
– А что еще ты от меня утаила, окромя того, что все дела купецкие под себя подгребла да сына моего обижать затеялась?! – закричал казак, не сдержавшись.
Любава встала из-за стола и подошла к мужу с нехорошим блеском в очах:
– Ты на меня кричать посмел? – тихим-тихим голосом спросила она. – Так знай же, что не притронешься более ко мне, пока на коленях не приползешь прощение вымаливать.
Вскипевший Ефим поднял руку, чтобы ударить жену, но вдруг понял, что не может пошевелиться, словно льдом его сковало. Не зря ведь ходили байки про Любавину ведьмовскую силу. А красавица усмехнулась, глядя на замершего с занесенной рукой мужа, и вышла.
И начался для Ефима ад кромешный. Остатки еще не сломленной мужицкой гордости не давали ему унизиться до того, чтобы ползать перед женой на коленях. Ведь по всем законам и человеческим и божеским был он господином и хозяином и тела ее, и души. Но знал казак, что силой ему ничего получить от Любавы не удастся, а терпеть отлучения от ее тела желанного не было у него мочи.
Супруга же его ходила по дому гордая, продолжала вершить каждодневные дела, мужа словно вовсе не замечая. Как-то, напившись изрядно, принялся Ефим колотить посреди ночи в дверь опочивальни, требуя, чтобы пустила его жена сей же час. Да только руки в кровь разбил.
Цельный месяц боролся с собой казак, пил и буянил, надеялся, что одумается жена, да только все напрасно было. С непреклонным видом продолжал Любава смотреть на мужа, ровно на место пустое.
Как-то раз ставил Ефим на конюшню жеребца после того, как пытался бешеной скачкой остудить пламень измученной души, и услышал он голос бедовой Палашки:
– Хозяин, ласковый мой, опять тебя кручина гложет? Может, сгодится тебе верная холопка тоску-печаль развеять? Я вот и винца припасла...
Робко так говорила девка, жалостливо при том на Ефима поглядывая. Хозяин враз признал прошлую свою забавницу, присел рядом с Палашкой на сене, приобнял ее и принялся пить девкино угощение. Вскорости спьянел казак, повалил девку, задрал ей подол да и отвел душеньку всласть. И хоть не было того чуда, что испытывал он с Любавой, а все же полегчало.
Радостная Палашка обещалась хозяину хоть каждый день его ублажать. Только зря это она затеяла, зря стонала блаженно под хозяином да глаза закрывала томно. Ежели бы вела себя девка сторожко, то приметила бы дорогую шубу хозяйкину, услыхала бы легкую ее поступь. Тогда, может, и жива бы осталась.
Увидала Любава, как ублажает ее мужа гнусная девка, что ей еще в первый день не по нраву пришлась, услыхала, как обещается ничтожная холопка всякий день так хозяину служить, и поклялась со свету сжить проклятую. Что и исполнила вскорости.
Послала Любава Палашку в лес набрать хвои еловой, будто бы для того, чтобы искупать Прошеньку в целебном отваре. Не посмела девка ослушаться хозяйку, пошла да и сгинула. К Рождеству только дровосеки нашли истерзанный труп несчастной Палашки. Заел девку медведь, коего наслала на нее мстительная Любава, отнимая у Ефима все, что было тому в утеху.
Как сгинула холопка-утешительница, так и не выдержал Ефим, сломался в конец мужик. Приполз к жене на коленях, ноги ей целовал, каялся, винился во всех провинностях, умолял простить его. Растоптала Любава мужнину гордость, посмеялась над ним, потешила свое черное сердце и пустила опять в опочивальню.
Только где вы бабу такую видели, что согласится делить постель с таким мужиком, которого сама в грош не ставит? Ни разу более не почуял бедный Ефим в жене ответной страсти, оставалась она холодной, точно и впрямь была из мрамора. Поначалу он все ласкал ее, старался разжечь в ней пламень любовный, все надеялся на что-то. Да только пустое это было занятие: легче было настоящий мрамор согреть, чем воспламенить страстью Любаву.
Она и сына Ефимова умудрилась подчинить себе полностью. Стал мальчонка тихим и пугливым, не бегал более по дому, не играл и почти перестал смеяться. Девки смазливые стали платочки пониже повязывать, боялись хозяйке поперек слово молвить, многие шептались, что не своей смертью померла несчастная Палашка.
Сама же Любава только богатству и радовалась, загорались ее глаза, когда пополняла она свою шкатулку с драгоценностями или ссыпала золото в сундук, подсчитывая новые прибыли. Вечно домогающийся плотских утех Ефим безмерно раздражал Любаву. Сколь могла, терпела она его опостылевшие объятья и жалостливые уверения в любви, а потом начала вновь мужу отказывать.
Ну зачем, скажите на милость, было ей терпеть, когда дело купецкое у нее в руках полностью было, работники и холопы перед хозяйкой трепетали, наследник Ефимов, Прошенька, и тот мачехе прекословить боялся. Ничего более у мужа не осталось, что потребно быть могло Любаве. Вот разве что колечко невзрачное, с коим никогда супруг не расставался.
Так что завела как-то жена разговор с Ефимом об этом кольце, памятуя, какие чудеса творились с казаком в ночь смерти Степаниды Яковлевны. Обрадованный жениным интересом Ефим тут же выложил Любаве всю историю про талисман свой фамильный и про то, чем помогает перстенек владельцу. А в конце добавил, что передаст кольцо сыну своему по наследству.
Крепко задумалась женщина над рассказом супруга, а потом попросила у него колечко на погляд. С трудом снявши перстень, Ефим протянул его Любаве на раскрытой ладони. Когда попыталась она взять кольцо, то вновь, как и в прошлый раз, руку отдернула, почуяв что-то недоброе.