Волгарь
Шрифт:
– Лейла? – одними губами произнес он.
Горло его перехватило, хмель тут же выветрился из головы, а глаза не могли оторваться от идущей к столу девицы.
Длинная толстая коса ее, перекинутая через плечо, была точно вороново крыло и спускалась ниже пояса. Тонкий гибкий стан, высокая грудь, легчайшая плавная поступь, коралловые губы, брови вразлет – все в девице напомнило Ефиму любимую некогда персиянку. Лишь когда хозяйка подошла совсем близко, увидал казак, что очи ее не фиалковые, как у Лейлы, а черны, как беззвездная ночь. Лишь в зрачках плескались
Очарованный казак не сумел выговорить ни слова, когда красавица поставила на стол угощение и посмотрела на него, улыбнувшись одними уголками губ. Он просидел молча весь вечер, не отвечая на подначки своих собутыльников, молча отстегнув свой кошель и отдав его им на пропой души. Только следил жадными очами за прекрасной хозяйкой да пил, не пьянея...
Не помнил Ефим, как в тот вечер до дому добрался. А поутру, мучимый похмельем, не мог вспомнить, то ли в самом деле была девица, то ли сон ему привиделся. Ходил он цельный день сам не свой, супружнице на все вопросы отвечал невпопад и даже к Палашке не пошел забавляться.
Еле-еле дождался казак вечера и отправился в корчму. Когда черноглазая хозяйка увидала вчерашнего гостя, то с довольной усмешкой поспешила к нему навстречу. По всему видать было, что не голь перекатная этот мужик, а человек денежный, будет от него корчме прибыль немалая, коль зачнет он ходить сюда всякий раз.
– Здравствуй, гостенька дорогой! Чем нонче потчевать прикажешь? – низким певучим голосом обратилась она к Ефиму. – Проходи, садись.
– Поздорову и тебе, хозяюшка! – ответил казак, враз охрипнув, и спросил: – Как зовут тебя, красавица?
Горделивая улыбка чуть тронула губы девушки:
– Любавою.
Справившись с волнением, Ефим решил попытать счастье:
– А посиди со мной, Любавушка, угостить тебя хочу!
На такие слова его хозяйка презрительно изогнула бровь:
– Не след мне со всяким за стол садиться.
Казак вскипел:
– Это кто ж тут всякий? Ты, девка, говори да не заговариваяся!
Любава со спокойным достоинством ответила ему:
– Ты, мил-человек, норов-то свой уйми, чай, не холопка я тебе. А будешь буйство учинять неположенное, так тебя враз отсюда выведут, да еще бока намнут для острастки.
– Так ты грозишь мне, что ли? – задохнулся от гнева Ефим. – Да я ж прикажу всю твою корчму по бревнышку раскатать!
В ослеплении не заметил Ефим, как грозно сверкнули глаза Любавы при этих его словах. Только вдруг язык у него словно отнялся, а ноги сами собой потащили казака к выходу.
Когда мужик незнамо как оказался на улице, то в спину ему донеслись слова хозяйки:
– На первый раз я тебя так отпускаю!
Ефим быстро обернулся, но сзади него никого не было, и дверь корчмы была закрыта. Казак погрозил кулаком неизвестно кому и поплелся не солоно хлебавши домой.
Спать Ефим отправился на сеновал, благо лето стояло на дворе, а вот в таком унижении видеть ему никого не хотелось. Ну сами подумайте: это ж какая поруха мужицкой гордости, когда и кулаком отмахнуться не от кого!
Два дня казак дома пил горькую, пугая домочадцев угрюмой пьяной рожей. А на третий день, протрезвев, взял из супружниной лавки платок синего шелка с серебряными узорами и пошел просить прощения у гордой корчмарки. Да велел приказчику ничего не сказывать Степаниде Яковлевне про платок-то. Приказчик, сам ходок тот еще, обещался молчать.
Сам себя Ефим стыдился, да только поделать ничего не мог. Ну не было у мужика моченьки забыть треклятую девку! И сном заспать не мог, и чаркой залить не вышло. Стоит окаянная перед глазами и ехидно так улыбается, изогнув соболиную бровь и подбоченясь!
Вошел казак в корчму, сел в угол, потупив глаза. А как подошла к нему Любава, пробормотал себе под нос, что прощения, дескать, просит и вина спросил.
Хозяйка кивнула ему милостиво, что прощаю, мол, и сказала:
– Понял ли, мил-человек, что не все в жизни силой взять можно?
Ефим поднял на нее глаза и ответил:
– Ох и понял, красавица, как не понять! И принес я тебе гостинец повинный, авось теперь-то ты со мной поговорить не откажешься.
С этими словами казак вынул из-за пазухи платок и подал его Любаве. Она принял подарок молча, точно царица, но разговаривать с Ефимом более не стала. Он сидел в корчме очень долго, следя глазами за хозяйкой, но поговорить с ней ему так и не удалось: слишком много народишка набилось в корчму.
И на следующий день сидел в корчме Ефим, и еще цельную седмицу. Да только ничего у него не высиживалось. Кивала ему Любава с едва приметной улыбкой, чарку наполняла исправно, а более ничего не случалось.
Совсем забросил казак дела в доме, от расспросов Степаниды Яковлевны отбояривался хворью живота. Жена верила, жалела мужика, так как спал он с лица и не ел совсем за трапезой. Словно тень, бродил Ефим по подворью, дожидаясь вечера. В голове его токмо об Любаве думки были, а все не складывалось у него, как приступиться-то к ней.
Опечаленная хозяйским невниманием, Палашка пыталась было попадаться ему почаще на глаза, зазывно вертя задом, но смотрел он на нее, как на пустое место. А когда затеялась она при нем конюха молодого в соблазн вводить, то опять Ефим никак на Палашкины ужимки не откликнулся. Когда ж в конец обозленная девка приступила к хозяину с вопросом, почто он более не ходит с ней любиться да тешиться, лишь взглянул казак на Палашку глазами какими-то тусклыми, словно нездешними, и сказал:
– Шла бы ты прочь, постылая, чай, других мужиков полно.
И ушел. А девка проревела белугой до самой вечерней зари, так и не поняв, чем хозяину не угодила. Ежели прибил бы он ее, так в своем хозяйском праве и казнить, и миловать. А так, чтоб ни с того ни с сего замечать перестать – сроду с Палашкой такого не случалось!
Ефим же решил попытать счастья еще раз. Взял отрез лилового бархата и пошел к гордой корчмарке. Надумал он признаться ей, что не мил ему без нее белый свет, а для подкрепленья слов подарок прихватил.