Волгины
Шрифт:
— Здешний, — нехотя ответил кучер.
— Что-то я тебя не припомню.
— А где же вам меня помнить. Нас много. Всех не упомнишь. До войны я на коневодческой ферме в колхозе работал. Но и ваши поля, совхозные, знаю.
— Знаешь? — оживился Павел. — Это же поля пятого отделения, Егора Михайловича Петренко. Не помнишь? Хороший был управляющий. Жив ли он? Слушай, хлопче, — взял он кучера за плечо. — Нельзя ли поживее? Подхлестни-ка. Да и куда же ты в грязь правишь? Эх, голова!
Кучер крикнул: «Но! Задергалась!»— и замахнулся на пристяжную кнутом.
Впереди
Павел нетерпеливо смотрел вперед, вздыхал:
— Наделали, видать, делов варвары.
Все чаще попадались по дороге брошенные в поле, загрузшие по самые радиаторы, искалеченные тракторы, заржавевшие сцепы плугов, сломанные бесколесные сеялки, а между ними кое-где чернели остовы немецких громадных и неуклюжих грузовиков, торчали дула орудий.
Всюду были видны следы беспорядочного вражеского отступления.
Почти на въезде в усадьбу, склонившись набок, стоял тяжелый немецкий танк. Закопченная, обгорелая его броня зияла пробоинами. На лобовой части рядом с крестом чуть проступал рисунок скачущего оленя, может быть символ быстроты, а на орудийной башне сидел обыкновенный русский грач в весеннем сизом оперении и спокойно чистил клюв.
— Довоевался, гад, — показав кнутовищем на танк, презрительно сказал возчик и сплюнул. — Стали-то сколько! Инвентарю всякого можно было наделать на целое хозяйство.
Павел приподнялся, стараясь охватить взглядом все изменения, происшедшие в центральной усадьбе за время его отсутствия.
Все как будто знакомо, точно оставлено вчера, и в то же время все носило следы злой разрушительной силы. В ремонтных мастерских — тишина, окна выбиты; только из кузнечного цеха, как слабый признак живого дыхания, вьется темный дымок, слышны редкие, размеренные, как стук маятника, удары молотка о наковальню.
Весь квартал четырехэтажных, когда-то украшавших поселок, белых, как снежные глыбы, зданий чернеет пустыми амбразурами окон: одни дома сожжены, другие разрушены. Деревья в молодом посаженном незадолго до войны парке и на главной улице сломаны. Всюду — вывороченные кирпичи тротуаров, мусор, железный ржавый хлам…
Тачанка подкатила к одноэтажному зданию с облезлой штукатуркой, с фигурной сломанной наполовину оградой. Павел грузно спрыгнул с тачанки, поднялся по загрязненным, с налипшими комьями земли ступенькам. Глаза его нетерпеливо искали людей. Неужели никого нет из руководителей, никто не встретит старого директора?
Но едва Павел переступил порог сумрачного коридора, навстречу ему, стуча сапогами, метнулась какая-то широкая фигура. Павел не успел разглядеть ее. Сильные руки неловко, по-мужски, обняли его за шею, колючая небритая щека прижалась к лицу, глухой знакомый голос радостно загудел у самого уха:
— Павел Прохорович! Дождались-таки.
— Иосиф Лукич?.. — узнав наконец старшего агронома, удивился Павел.
Они отступили друг от друга на шаг и снова кинулись в объятия.
— Да как же это? Иосиф Лукич, какими судьбами вы уже здесь? — спрашивал Павел. — Ведь вы уехали из совхоза раньше меня. Куда вы тогда пропали?
— Все расскажу. Все, все, — бормотал Иосиф Лукич. — Идемте в кабинет.
Они вошли в просторную, знакомую Павлу комнату. В ней пока не было никакого убранства, стены закопчены, с потолка свисал кусок отвалившейся штукатурки, но диван и стол — на прежних местах; в углу, как прежде, тускло блестело золотой бахромой переходящее знамя наркомата. Где оно хранилось? Откуда его привезли? Чьи любовные, преданные руки прятали его в течение семи месяцев оккупации от жадно выслеживающего взора врагов?
Павлу на мгновение показалось, что он никуда не уезжал, никакой эвакуации не было и он только что вернулся из обычной поездки по отделениям.
Директор и старший агроном долго трясли друг другу руки.
— Ну, вот опять мы с вами дома, Иосиф Лукич. Дома, — повторил он и огляделся.
— Как в гостях ни хорошо, а дома лучше, — попробовал пошутить Иосиф Лукич.
Павел глубоко вздохнул, точно скинул с плеч тяжелую ношу Он все еще не садился за свой стол. Иосиф Лукич радостно и в то же время немного смущенно смотрел на директора. Только теперь Павел заметил, как он изменился. От его солидной, внушительной полноты не осталось и следа, поношенный военный китель мешковато свисал с плеч, сморщенное лицо тоже словно стало меньше, но цвет его был здоровый, глаза смотрели весело и ясно.
— Как вы тут?.. Расскажите, Иосиф Лукич. Кто сейчас в совхозе из прежних людей? — спросил Павел, осторожно и неуверенно приближаясь к своему креслу.
Иосиф Лукич присел на свое обычное место у директорского стола, на которое садился всегда, когда его вызывал Павел. Вот он опустил голову, скулы его слегка задрожали. Очевидно, ему было трудно начать рассказывать.
— Так вот… Тогда… Наш обоз отрезали немецкие мотоциклисты, — тихо сказал он. — Ну, и… пришлось вернуться…
Наступила неловкая пауза.
— Вы все время жили здесь? Во время оккупации? — осторожно спросил Павел Взгляд его стал острым, отчужденным…
— Да, я оставался здесь… Все время…
Иосиф Лукич заметил, как сразу потемнело лицо Павла, и, еще больше смутившись, добавил:
— Вы не сомневайтесь Я не предлагал оккупантам своих услуг. Немцы даже не подозревали, что я живу в совхозе, на пятом отделении. Вы можете справиться у ваших же людей… Люди скажут.
Иосиф Лукич поднял на Павла ясный прямой взгляд. И от этого взгляда Павлу стало неловко.
— Оставим это… — сказал он. — Кто еще оставался здесь?
Иосиф Лукич назвал двух управляющих отделениями, одного агронома, еще нескольких трактористов и их семьи, ранее эвакуированных из других совхозов.
— Петренко здесь?
— Здесь. Три дня, как приехал. Скрывался где-то в Тихорецком районе. И Дарья Корсунская тоже на отделении. Звеньевая — помните?
— Как же! Помню. Теперь это будет наша опора. Верно ведь? — спросил Павел и задумался.