Волгины
Шрифт:
— Пани Катерина, не надо тут стоять. Идите в комнаты. Видите, какая гроза великая заходит…
Кето широко открытым ртом вдыхала пахнущий озоном грозовой воздух.
— Ничего, Стася, я постою. Принеси мне шаль, — попросила она.
Стася принесла шаль, закутала хозяйку, шепча при каждой молний:
— Ой пани, как вы не боитесь?
Вдруг острый нестерпимый свет ослепил Кето; ей показалось, что ее опахнуло зноем, и она невольно зажмурилась.
Оглушительный треск заполнил весь мир от земли до заоблачных высот, и с минуту что-то катилось, низвергалось и дробилось,
— Пани Катерина!.. — вскрикнула девушка.
— Ну, что тебе? Идем, — сказала Кето, дрожащей рукой опираясь на плечо девушки.
Тяжелые, как дробь, капли твердо застучали по утоптанной земле двора, по железной крыше, по звонкому днищу ведра, стоявшего под желобом, залопотали в листве.
Ливень обрушился сплошным водяным потоком, наполнив ночь ровным морским шумом, плесканьем сбегающих по желобу ручьев.
Стася, вспоминая при каждой новой молнии пречистую деву, отвела Кето в спальню, раздела, уложила в постель. Окна поминутно заливало слепящим сиянием, и в комнатах становилось светло, как днем. Домик трясся от громовых раскатов, ливень то затихал, то опять припускал с новой силой, гудел, как водопад.
Кето лежала на высоко взбитых подушках, не отрывая глаз от поминутно пламенеющих, позванивающих стеклами окон. Она попросила Стаею не отходить от нее и не успела еще что-либо сказать, как опять почувствовала тот самый животный страх, который с вечера держал ее точно в тисках. Она хотела привстать и еле сдержалась, чтобы не вскрикнуть; ни с чем не сравнимая боль перехватила ее дыхание. Стася возилась с керосиновой лампой, чиркала спичками. Закусив губы, Кето переждала боль, точно надорвавшую что-то внутри ее. И сразу гроза и все связанные с ней ощущения перестали занимать ее.
Она вытерла выступивший на лбу липкий пот, встала с постели и, осторожно передвигая ноги, неестественно выпрямив стан и придерживая левой рукой живот, подошла к телефону. Стася зажгла лампу, испуганно глядела на Кето.
— Пани Катерина, вам уже плохо?
— Да, кажется… — слабым, больным голосом ответила Кето, и лицо ее исказилось от новой схватки. Она уперлась руками в письменный стол, склонила голову, пережидая боль. Взгляд ее упал на стопку книг и тетрадей, выписок и конспектов, но все это показалось ей теперь ненужным, не имеющим никакого смысла. Ее занимало только одно: ее муки и желание, чтобы все поскорее кончилось.
Низкий глухой стон вырвался из ее груди. Она еще успела позвонить на пункт скорой помощи, затем на строительство. Незнакомый мужской голос ответил, что Алексей Прохорович на участке и что, если он так срочно нужен, его вызовут.
— Да, да… Он очень нужен… пожалуйста, передайте… пусть едет домой, — жалобно попросила Кето и повесила трубку.
Алексей узнал о вызове жены только через полчаса, потому что находился в это время на самом дальнем участке строительства, затопленном пронесшимся ливнем. Мостовым фермам, поставленным на шпальные клетки и подготовленным к передвижке на каменные быки, грозила опасность подмыва и просадки. Это могло задержать установку ферм главного моста еще на неделю, и теперь под проливным дождем работали аварийные бригады, и Алексей сам руководил отводом бурных, ревущих потоков воды.
Он давно мог уехать в управление, но его удерживало самолюбие и раздражение против начальника участка, запоздавшего с ограждением ферм от летних паводков. Раздосадованный своим недосмотром, он вместе с другими инженерами и техниками мок под дождем.
Выслушав прискакавшего на лошади нарочного с известием о вызове жены, он, не заезжая в управление, помчался в город. Дождь все еще лил, перейдя в обложной. На проселочной лесной дороге, соединявшей строительство с шоссе, стояли озера воды, и только благодаря искусству шофера «эмка» не захлебнулась, не увязла в жидкой грязи и благополучно выползла на шоссе.
Зеленоватые молнии непрестанно освещали дорогу и мрачную глубину леса по сторонам. Машину захлестывало густым, секущим дождем. Шофер, как бы понимая душевное состояние начальника, то и дело давал полный газ, рискуя свалиться в кювет.
Наконец «эмка» остановилась у калитки, и Алексей, запыхавшись, вбежал в комнату. Первое, что его поразило, — это запах лекарств и странная пустота и тишина в комнатах. На него испуганно смотрела Стася.
— Где она?! — спросил Алексей, вбегая в спальню.
Постель жены была разобрана и смята.
— Пани Катерину увезли в больницу. Уже полчаса, как увезли, — ответила Стася.
— Как она? Все благополучно? — спросил Алексей.
— А уже, даст бог, матерь божья, все будет благополучно, пан Алексей Прохорович.
— Не уходи никуда, Стася. Я поеду в больницу, — сказал Алексей и выбежал из комнаты.
Через пять минут он стоял под мелко сеющим дождем у калитки старого монастыря, где находился родильный приют, и упрашивал привратника впустить его. Только спустя полчаса прорвался он через заслон санитарок и сестер в приемную. В слабо освещенной комнате, в ожидании размещения по палатам, охая и стеная, сидели роженицы.
Алексею вдруг стало стыдно за свою горячность.
Женщина-врач богатырского телосложения, вся в белом, в резиновых перчатках, теснила его огромной грудью к двери, размахивая кулаками, шипела, как гусыня, оберегающая гусят:
— Вы с ума сошли! Кто вам позволил сюда войти? Вы же видите — здесь женщины… Назад! Назад, говорю вам!
От ее гневного крика Алексей совсем растерялся, почувствовал себя провинившимся мальчишкой и покорно отступил за дверь в полутемный коридорчик.
Он схватил за руку проходившую с тазом санитарку и виноватым, почти плачущим голосом попросил сказать, что же с его женой и почему эти женщины сидят в приемной, а некоторые прямо на полу. Санитарка усмехнулась, точно не понимала душевного состояния Алексея.
— Про жену твою сейчас узнаю, — сказала она грубовато. — А этих женщин куда же девать? Приют маленький, при польской власти сюда привозили по две роженицы в сутки, все на дому рожали, а теперь со всей округи везут. Вот и не хватает коек… Не беспокойся, всех уложим…