Волк в ее голове. Часть III
Шрифт:
– Да, Ирина Максимовна?..
– Значит, уже были жалобы?
«Жалобы»?
ЖАЛОБЫ???
Она спрашивает об этом с таким неестественным весельем, что у меня стягивает желудок.
– Д-давайте сначала… Э-э-э… Вы помните дату пе… переговоров?
– С головой у меня всё в порядке.
От яда в голосе Ирины я на миг теряюсь.
– Хорошо… Хорошо! Давайте убедимся, что говорим про одного человека: под шестьдесят, залысины. Носит яркие…
– Яркие галстуки? – Ирина хихикает, и её смех окончательно выбивает меня из колеи.
– Д-да. То есть он… Да. Оцените, п-пожалуйста, Александра Родионовича по шкале дружелюбности?
– Как-как?
– Дружелюбности! – громко повторяю я. – Где «10» – это максимум дружелюбия, а «1» – нелюдимый, угрюмый человек.
– Мы виделись ОДИН раз.
– И тем ценнее ваше мнение. Главное, чтобы наши клиенты и партнёры не испытывали проблем от… в общении с нашими менеджерами.
Ирина шумно втягивает носом воздух, и тревога внутри меня ещё выше поднимает голову.
– Я бы сказала… было терпимо, пока он не пригласил подписать документы в номер.
– Че? То есть «что»?
Ирина судорожно выдыхает и долго молчит. Когда она начинает говорить, слова её звучат тихо и раздражённо:
– Он предложил немного выпить. Я отказалась. Ну, он не принял отказ… я согласилась как бы ради приличия, не знаю даже… потом он подлил снова и подливал ещё. Н-не слушал меня.
– Вы могли уйти? – не своим голосом спрашиваю я.
– Уйти? Да, наверное… впрочем… Всё это было… как бы давление. Неприятно… Не знаю! В какой-то момент он пытался обнять…
Я зажмуриваюсь от стыда. Ирина продолжает описывать встречу – всё детальнее и поспешнее, словно впервые рассказывает об этом гадком моменте.
– Подождите! – прерываю я, чудом сдерживая дрожь в голосе. – Подождите. Под шестьдесят, залысины, яркие галстуки. Вы уверены?
– Молодой человек, он предлагал сделать мне массаж ног.
Волосы у меня встают дыбом – так не сочетается натужное, отчаянное веселье в голосе Ирины и смысл слов.
– … в общем, ушла. Я не стала никому говорить… контракт выгодный. Надеюсь, вы примете меры с вашим… от вашего… – Ирина никак не может закончить фразу, а потом её голос вздрагивает: – Но раз вы позвонили, получается, были ещё? Другие?
Я отвечаю на автомате что-то утешающее, обнадёживающее и поспешно вешаю трубку.
Комната родителей обступает меня тесным кольцом. Чуждая, угрожающая, она словно годами впитывала в себя ядовитые миазмы батиных «встреч».
Сотовый вздрагивает и показывает входящий.
+7 812 766 5734
Жёлтая строка пляшет на экране, мобильный барахтается, верещит в моих потных, мокрых руках как очумелая птица.
Ирина хочет знать.
Она очень хочет знать, пострадали другие девушки или нет.
Я сам хочу это знать и выворачиваю ящики в шкафу-стенке. На пол летят футболки, носки, фотографии, квартплата, чьи-то ажурные трусики, снова фотографии…
Вероники Игоревны?
Они обнимаются с батей посреди песчаной отмели. Обнимаются и улыбаются.
Почему батя не выбросил этот снимок?
Не понимаю.
Сентиментальность?
Тоска?
Не понимаю.
Конечно, батя не любит Веронику Игоревну, уж слишком много женщин (от 23 до 37 включительно) перебывало у нас с тех пор, но словно бы… он скучает?..
Нет, не по ней. По прошлому себе, по тому человеку, который существовал рядом с нею, а без неё не смог.
С какого фига Веронике Игоревне бояться ЕГО?
Я ещё раз прохожусь по комнате, рассеянным взглядом скольжу по столу, по ню-календарю, по «горке» с хрусталём. Сотовый наконец затыкается.
Вновь закопавшись в ящики, я вытаскиваю жестяную упаковку из-под чая. Судя по тусклому медному слону на красном фоне, коробке лет двадцать. Судя по маленькому висячему замку, батя хранит там что-то ценное.
Деньги?
Документы на квартиру?
Поддельные паспорта?
Я достаю из кладовой пассатижи и, недолго думая, выдираю замочек. Крышка металлически скрежещет, рвётся. На свет появляется пачка фотографий, ещё пачка, ещё… Только секунду или две спустя что-то щелкает в онемелых мозгах: это батины девицы. Голышом. На одних трусики-лифчики, на других и того нет. Руки и ноги скованы наручниками, в глазах гуляет весь спектр эмоций от страха до возбуждения.
Фото похожи друг на друга, и девушки похожи: они всегда в наручниках, всегда лежат на животе, подняв руки над головой. Я сомнамбулично проглядываю снимки, в паху тяжелеет. Каких-то девиц я узнаю, каких-то нет – слишком много их прошло через батю. Цвета тускнеют, затягивая меня глубже в прошлое, наручники вытесняют верёвки, тридцатилетних антилопок – двадцатилетние.
Наконец в руках остаётся последняя, самая старая фотография, где голая, как ребёночек, женщина лежит на левом боку в комнате родителей.
Во рту у меня пересыхает, между ног уже не тяжелеет – чешется.
Господи, избави от лукавого.
Дрожащими руками я поднимаю фотографию, переворачиваю. Какой это год? 2010-й? 2011-й?
Нет даты, но Вероника Игоревна выглядит моложе, чем сейчас. Недостаточно молодо для Поповой, но достаточно – для той поры, когда мой батя и моя родная мама жили вместе, если судить по её вещам на дверце шкафа.
В углу кадра, на полу, лежит вишнёвая сумка, из которой свисают чёрные трусики-ниточки. Голова Вероники Игоревны повёрнута к камере, рот жадно приоткрыт. На коже вокруг тёмного шрама на животе блестят капли пота. Руки и шею туго стягивает верёвка, ягодицы прорезают кровавые ссадины – словно от ударов прутом или плёткой.
Сон пятый. Одуванчик и ветер
С шипением загорается лампочка дневного света, по кафелю подъезда проскальзывают тени.