Волки и волчицы
Шрифт:
А люди! Их внешний вид привёл Антонию в состояние, близкое к потрясению. Они были одеты в штаны и рубашки, похожие на варварские наряды, но всё же сильно отличные от них. Многие мужчины носили усы. Женщины были в коротких юбках, а некоторые тоже в штанах и рубашках. Лишь в самом центре помещения на двух лежанках расположились настоящие римляне: мужчина и женщина в туниках, но их, похоже, ничуть не удивляли столпившиеся вокруг странные фигуры.
И тут Антония вздрогнула, будто игла вонзилась ей в сердце. В движениях вытянувшихся на лежанках римлян и в самом действии она узнала себя и Валерия Фронтона. Лица у них были чужие, но недавняя сцена отравления была воссоздана во всех деталях. Женщина протягивала мужчине кубок с опущенной в него ядовитой розой.
Совсем близко от лежанок, на том месте, где всегда возвышалась фигура Дианы в развевающихся одеждах, высеченная из паросского камня, теперь стоял на треноге непонятный предмет, уставившись на римлян длинной трубкой с толстым и безукоризненно отполированным круглым стеклом на конце. Позади странного предмета расположилось несколько человек. Один из них махнул рукой и крикнул:
— Камера!
Сию же секунду перед стеклянным глазом трубки остановилась совсем молоденькая девочка, вытянула на руках какую-то доску, щёлкнула чем-то об неё, проворковала непонятные слова и сразу отскочила в сторону. Римлянин и римлянка в центре сцены зашевелились. Римлянка поднялась и перешла на его ложе.
— Стоп! Стоп! — крикнул кто-то. — Нет! Не годится! Всё ни к чёрту!
К ним шагнул человек, от облика которого у Антонии перехватило дыхание. Это был Валерий Фронтон. Но он носил совершенно другую причёску, был взъерошен и покрыт двухдневной щетиной, чего не мог позволить себе благородный римлянин. Одет он был в просторную варварскую рубаху и штаны.
— Вы похожи на кукол! — воскликнул он с досадой.
— Но мы делаем, как условились. Мы же всё подробно оговорили.
— Бездарно! От объектива не утаить ничего. Он выдаст на экран всю вашу фальшь крупняком. Неужели не понимаете? Крупный план — это проверка вашего актёрского мастерства, а вы мне рожи корчите идиотские. Пятый дубль делаем, а у вас будто переклинило где-то…
Антония внезапно осознала, что говорили они не на латыни. Более того, этот язык не мог быть понятен ей вообще, но всё же она понимала странную чужую речь, хотя совершенно не ухватывала смысл разговора.
— Алексей, — крупный бородатый мужчина положил Валерию Фронтону руку на плечо, — давай сделаем перерыв.
— Что такое? Почему? Все устали, разомлели под софитами? Все хотят кушать? Какать? Дрыхнуть? Вы все здесь зачем собрались? Кино снимать или на отдых?
Валерий Фронтон, названный Алексеем, вдруг опустился на корточки и впился пальцами в голову руками. Вся фигура его — положение рук, спины, головы — выражала отчаянье.
— Ладно, перерыв, — устало произнёс он, его голос прозвучал тихо, в нём слышалось бессилие. — Миша, дай мне сигаретку. Всем перерыв! Тридцать минут!
Что-то звучно щёлкнуло, и в атриуме сразу сделалось значительно темнее. Антония задрожала, чувствуя, что окруживший её кошмарный сон начал проникать в её мозг, заполнять её густой тяжёлой жижей. Сердце сжалось.
— Они не понимают, что именно мы снимаем, — сказал Валерий. — Никто не хочет ничего понимать! Они уверены, что все эти яды вперемешку с поцелуями, убийства наряду с разнузданными оргиями — просто моё упрямство… Никто ничего не понимает. Они театральны! Они просто изображают! Миша, я не могу ничего разъяснить им…
— Лёша, послушай меня, — бородач наморщил лоб и потёр его коротенькими пальцами, — ведь эта сцена у тебя проходная, она к основному сюжету фильма не имеет никакого отношения. Оставь ребят в покое.
— Миша, если уж и ты начинаешь указывать мне, что в моём фильме важно, а что нет, то я вынужден просто развести руками, — Алексей-Валерий покачал головой. — Меня это отравление преследует, я вижу его во сне каждую ночь. Я умираю от него… Я тебе сто раз уже втолковывал, что есть сцены, от которых мне просто надо освободиться, они душат меня. Поэтому к некоторым эпизодам я отношусь спокойно и соглашаюсь на то, чтобы сделать сотни отступлений от задуманного, а то и вовсе вычеркнуть их, но некоторые сцены мне нужны только в том виде, как я их воспринимал сам.
— Сам?
— В снах, — кивнул Алексей, — впрочем, я не уверен, что это действительно сны. Я в этих снах живу. Я их чувствую. У меня запах от них держится в носу в течение целого дня… Ах, если бы я мог объяснить тебе… У меня на губах до сих пор вкус её кожи!
— Чьей кожи?
— Антонии! Я помню присутствие её грудей в моих ладонях, я ощущаю её дыхание… Оно горячее, оно влечёт меня до сих пор, я хочу её… А ведь между нами — тысячи лет… Я не могу отказаться от этой сцены! Я подыхаю из-за того, что она не складывается, хотя знаю, что должен умереть, если она получится. Не тот актёр, а я должен умереть! И вообще… Есть вещи, в которые никто не должен влезать! Это моё! Понимаешь ли ты? Моё!
— Это лишь твои режиссёрские капризы.
— Я на многое согласен. Ты же знаешь, что я не из упрямых режиссёров. Я готов идти на уступки, если это не принципиально. Но то, на чём я настаиваю, должно быть выполнено. Вот эта комната — точно такая, какой должна быть. Но люди — Валерий и Антония — не такие. Ни он, ни она не годятся. Тут фальшь! Нестерпимая фальшь!
— И чего ты хочешь? — толстолицый Миша протянул зажигалку и дал режиссёру прикурить.
Увидев, как Валерий-Алексей выпустил из носа клубы дыма, Антония громко вскрикнула, быстро шагнула вперёд, попала в луч света, качнулась, отступила в тень и закрыла лицо руками. Мир стянулся в чёрную точку, зашумел, замелькал пустотой и оборвался.
Алексей вскочил на ноги и закричал:
— Кто это? Откуда… Это она!
— Где? Кто?
— Эта женщина! Я узнал её! Куда она подевалась?
— Какая женщина?
— Вон там, перед дверью, возле осветительных приборов. Только что стояла. Куда подевалась? — по голосу и жестам режиссёра всем стало ясно, что женщина не просто произвела сильное впечатление на него, за этим крылось нечто большее.
— Может быть, кто-то случайно забрёл на съёмочную площадку, Алексей Петрович? — спросила девушка с мальчишеской стрижкой.