«Волкодавы» Берии в Чечне. Против Абвера и абреков
Шрифт:
Но мои остальные товарищи по оружию, наша знаменитая четверка — я и мои лучшие друзья: бывший студент Алекс, Кристиан со своею гитарой, мастер по альпинизму Гюнтер — конечно, тоже не безгрешные ангелочки. Все мы не раз нарушали христианскую заповедь «не убий». Но ведь это было в честном бою, и русские парни тоже палили в нас из автоматов. Тут уж кто первый успел…
Но если НКВД удастся захватить наших, то там вряд ли станут разбираться. Всех пленных расстреляют, а перед этим еще подвергнут мучительным пыткам! Но скоро немецкие войска возьмут Грозный, и все будут спасены…
Поэтому я молчу. Чекиста аж трясет от ярости в ответ на мое упрямство. Удары становятся все ожесточеннее. Неудивительно, что Хешке не выдержал подобного допроса. Но я не предатель! Ich bin ein deutscher Soldat!
Наконец русский офицер сам устал от многочасового допроса.
— Даю тебе срок до завтрашнего утра, — тяжело отдуваясь, сказал он. — Ежели, падла, не расколешься, то на рассвете пристрелю как собаку.
Меня заперли в каком-то вонючем хлеву, за перегородкой блеяли и толкались рогами в стенку бараны. Караулил меня незнакомый солдат с раскосыми глазами, а я наивно думал, что быть со мной опять прикажут Сереге. Теперь он вряд ли сможет помочь мне; скорее всего и не захочет.
Мой спаситель пришел ближе к полуночи. Покачал головой, увидев, как я сильно избит.
— Н-да, круто старлей с тобой обошелся. Злой он стал с перепоя, а пьет потому, что бандиты вырезали у него всю семью. Беременную жену и двоих маленьких детей.
«О боже! — подумал я. — Вот так сразу потерять всю семью! Какой ужас! Неудивительно, что у него столько ненависти. Столько зла накопилось за эту войну! Нам точно не стоит ждать пощады».
Сергей дал мне попить из медного кувшина и смазал мое разбитое лицо каким-то прохладным травяным отваром. Затем быстро провел руками по телу.
— Кости вроде целы, зубы на месте. У вас в гестапо сильнее бьют.
— В гестапо не был, а в НКВД мне не понравилось, — буркнул я.
— Сам виноват, — назидательно сказал он. — Зачем в несознанку пошел? Расскажи, все что знаешь, и тебя оставят в живых.
— А ты бы здорово болтал у нас в плену?
— Ну, ты это… вечно путаешь грешное с праведным. Советский боец не нарушит присяги! — презрительно процедил старшина.
— Так ведь и я давал присягу!
— Кому?! Своему бесноватому фюреру?! Вот и помрешь за него завтра геройской смертью!
Напрасно я пытался объяснить ему истинную причину моего молчания. Раздраженно швырнув мне узелок с принесенной едой, он хлопнул дверью.
Последними его словами были:
— Теперь уже и по тебе, дураку, тетя Клара будет рыдать!
Рассказывает старшина Нестеренко:
— Да, я со злости сказал именно так! Но когда я представил себе эту картину: милая тетя Клара в домашнем передничке открывает дверь почтальону, а тот ей вручает похоронку. Или что там у них в Германии вручают? Как там они пишут в своих похоронках — «Геройски погиб за фюрера и рейх»?! Но все матери рыдают одинаково!
Тетя Клара! Такая красивая и добрая! Я помню, как вы перешивали моему братишке отцовские брюки и как угощали нас яблочным пирогом. Вы уже пережили смерть младшего брата. Только ради вас я не дам расстрелять этого недоделанного фашиста. Только потому, что он ваш ребенок… И еще ради своего братана Семки, убитого под Москвой.
Вот кто мне нужен — полковник Лагодинский! Лев Давидович! Он старший по званию и сможет отменить приказ. К тому же он хороший психолог, и, надеюсь, ему удастся переупрямить Пауля. Как назло, полковник уехал сегодня в другую роту. Придумав подходящую отговорку, взнуздываю коня и скачу в соседний аул, топот коня гулко разносится по ущелью. Только бы найти полковника, только бы убедить. И только бы не опоздать!
Оказывается, полковник Лагодинский даже не знает, что мы взяли пленного.
— Почему Джапаридзе не поставил меня в известность?! — разбушевался он. — Ты знаешь, кто твой пленник? Гроне — их радист! И он же — сын инженера Гроне. Ты понимаешь, что это значит? Нам в руки попала козырная карта. Хотя это только шестерка, но… Как можно разыграть эту карту! — хватает меня за рукав Лагодинский.
Все произошедшее далее и я, и Пауль приняли за чистую монету. Но теперь я начинаю потихоньку сомневаться: а не разыграл ли хитрый контрразведчик с нами тщательно срежиссированный душещипательный спектакль? Так сказать, «проверку на прочность». С него бы сталось, такой уж он был человек.
И вот мы с полковником скачем назад по крутой горной дороге, кони храпят, роняя пену из-под удил.
С поворота открывается скалистый утес, нависающий над излучиной Аргуна. На вершину поднимаются трое: первый слегка пошатывается, но старается ступать твердо, второй несет винтовку наперевес, на замыкающем ясно различима командирская портупея.
— Отставить! Старший лейтенант Джапаридзе, я приказываю вам отставить! — орет Лагодинский, пытаясь перекричать грохот реки.
По-моему, старлей нас прекрасно слышит и видит, но делает прямо обратное приказанному. Три фигурки на тропе ускоряют шаг и вскоре оказываются на вершине утеса, Пауля ставят на самом краю обрыва, конвоир поднимает винтовку, прицеливается… Пришпорив коня, я вылетаю прямо на него и ногайкой вышибаю оружие из рук. Гремит выстрел…
— Ты что, обалдел?! — с кулаками кидается на меня Джапаридзе. — Под трибунал захотел?!
— Нет, это вы под трибунал пойдете! — сквозь зубы цедит полковник. — За самовольный расстрел ценного «языка».
В это время «ценный язык» лежит на траве, обхватив голову руками.
— Посмотри, что с ним, — бросает мне Лев Давидович. Трогаю «расстрелянного» за плечо, и он вдруг начинает отчаянно рыдать. Прямо захлебывается от рыданий, аж трясется весь.
— Успокойся, успокойся, все уже позади, — шепчу я, поглаживая его по плечу. Как в детстве, когда он упал и до крови расшиб коленку.
Пауль потрясенно смотрит то на меня, то на полковника, по грязным щекам катятся крупные, как горошины, слезы.
Лагодинский усмехается: «Натерпелся…», — и протягивает флягу.
Пауль делает судорожный глоток и закашливается — во фляге не вода, а водка. Салага! Это он только корчит из себя крутого арийца, а на самом деле просто перепуганный и растерявшийся пацан.