«Волкодавы» Берии в Чечне. Против Абвера и абреков
Шрифт:
Попозже подошли Крис, Гюнтер и Лайсат. Вечер обещал удаться на славу!
Посреди стола зажгли четыре свечи в венке, сплетенном из сосновых веток и перевитом алой атласной лентой из Гулиной косы. Теплое, колеблющееся пламя освещало серьезные лица собравшихся и отражалось в маленьких граненых стаканчиках с рубиново-красным домашним вином.
— Stille Nacht, heilige Nacht… — тихим, проникновенным голосом запел Крис, немного погодя к нему присоединились наши с Гюнтером хрипловатые голоса.
Мы все были так тронуты, что тетя Тося специально для нас сделала фаршированного гуся (как еще в тридцатых научила ее моя мать). Вообще за столом Нестеренки очень тепло вспоминали о моих родителях и брате, мы даже пытались представить, как они встречают Рождество там, в далекой Германии.
— Им точно невесело, — вздохнул я. — Возможно, им уже сообщили о моей гибели или в лучшем случае их терзает неизвестность. Впрочем, говорят, материнское сердце способно даже на расстоянии чувствовать, жив ли ее сын.
Тогда тетя Тося по-матерински обняла меня своими мягкими, пахнущими сдобным тестом руками и сказала, что их семья отныне моя семья. У меня даже слезы на глазах выступили, и я с чувством назвал ее «муттер Тося».
— Ну, вот теперь и у Пауля, как и у меня, есть русская мама, — пошутил Крис. Он тоже был счастлив, его родители тоже через Лагодинского передали ему из далекого Казахстана большое и подробное письмо.
Сергей рассказал, как я на допросе у эсэсовцев назвал себя «Павел Нестеренко», Гуле это так понравилось, что она даже в ладоши от восторга захлопала, а потом тихо шепнула мне на ушко: «Павлик Нестеренко, ведь если мы поженимся, ты возьмешь нашу фамилию, ведь правда?! Ведь носит Крис русскую фамилию. И у нас родится такой же мальчишка-полукровка, как Костик, белокурый джигит, смелый и сильный, как ты».
— А я хочу девочку, беленькую как ангелочек, но похожую на тебя.
— Нет, у нас будет сын, и я назову его Виктор, победитель, в честь нашей будущей Победы. Представляешь, он будет Виктор Павлович Нестеренко, и он будет жить счастливо, потому что после этой, наверное, уже никогда больше не будет войн. Наш сын, наверное, уже будет жить при коммунизме!
Серый покрутил ручку старого, дребезжащего патефона, поставил черный диск пластинки, и по комнате полились чарующие звуки «Рио-Риты». В горнице было тесновато, и мы танцевали, тесно прижавшись к своим партнершам, но именно это было здорово! Я вальсировал с Гулей, а Серый с Лайсат, потом девушки пожалели сидящих в уголке Криса с Гюнтером и несколько танцев подарили им.
Рассказывает старшина Нестеренко:
— Внезапно за окном что-то сильно громыхнуло, на пол посыпались осколки выбитого взрывом стекла, затем щелкнуло несколько выстрелов.
— Боже мой, это бандиты! — крикнула мама.
Приказав женщинам спрятаться в доме, мы с немцами похватали оружие и кинулись во двор. На околицу, стреляя на скаку, ворвались человек десять абреков. Очевидно, они рассчитывали, что в селе только беззащитные мирные жители, и надеялись на легкую добычу. Но они жестоко просчитались, несколько наших метких выстрелов с ходу охладили их пыл. Будто споткнувшийся на полном скаку конь, упав на передние копыта, сбросил через голову седока, а второй конь с оглушительным ржанием поволок убитого горца, зацепившегося за стремя.
— Первое отделение, окружай гадов! Второе отделение, отсекай им пути отступления! — нарочно орал я во всю глотку, пытаясь создать у нападавших иллюзию находящегося в селе большого гарнизона. Рассредоточившиеся и стреляющие с разных сторон немцы создавали дополнительную панику, были наповал убиты еще трое бандитов; мечущиеся, перепуганные лошади давили упавших седоков. Поверив, что столкнулись с превосходящими силами, оставшиеся предпочли спешно отступить. Ведь скорее всего это были не «идейные борцы за независимость», а простые уголовники, и в их планы входило просто ограбить беззащитных жителей.
За нашими спинами занималось багровое зарево — горела соломенная крыша стоящего рядом с нашим дома, куда попала брошенная бандитами граната. Прибежавшая от соседки молодая казачка пыталась вбежать в горящий дом и громко голосила, что у нее там остался маленький сын. Мама и Гуля удержали несчастную женщину, а я, замотав лицо шарфом, кинулся в горящую хату. Внутри было полно дыма, и я не сразу разглядел забившегося под кровать мальчишку; я тянул его за ногу, а он отбивался и царапался, как котенок, видимо, совсем обезумев от страха. Наконец мне удалось справиться с упирающимся ребенком, и, накинув ему на голову полу своей шинели, я ринулся к выходу. Но тут прогоревшая потолочная балка рухнула вниз, осыпав нас целым снопом искр, одежда на мне загорелась. Тогда я ударом сапога вышиб оконный переплет и, уже почти теряя сознание от дыма и жара, протиснулся в узкое окошко. Ребята сбили пламя с моей горящей одежды, фельдшерица-мать рядом приводила в сознание несчастного мальчишку, затем мы вместе с остальными станичниками, похватав лопаты, стали кидать снег, пытаясь затушить пожар. Мы понимали, что этот дом нам уже не спасти, но был сильный ветер, уже загорелись сарай и копна запасенного на зиму сена, и огонь грозил перекинуться на соседние дома.
В крепости тоже услыхали звуки боя и увидели зарево пожара, майор прислал взвод красноармейцев на помощь. Примерно через полчаса огненная стихия была укрощена. Все перемазанные сажей, прокопченные, мы стояли в кругу из нескольких десятков женщин и детей.
— Слава богу, что сегодня в селе оказались вооруженные мужчины! — с чувством произнесла моя мать. — Иначе бы эти черти всех нас перерезали!
На следующий день майор Петров распорядился, чтобы в селе остались несколько красноармейцев, а мы вернулись в крепость. Приближался очередной сеанс связи с абвером.
Рассказывает рядовой Гроне:
— Я вошел в комнату, Курта нигде не было, более того, я заметил, что в нашей комнате никто не жил несколько дней, такой в ней был холодный, нежилой дух. Первым моим страхом было, что mein Kumpel Kurt был отправлен в лагерь для военнопленных, и нам не дали даже попрощаться с ним. Естественно, я обратился с вопросами о судьбе приятеля к майору Петрову, и тот сказал мне буквально следующее: «Этому фашисту давно пора укоротить его длинный язык, чтобы поменьше занимался тут вражеской пропагандой». Но если в отношении Кетлера я вполне согласился бы с формулировкой майора, то тут я начал горячо возражать: «Да что же он такого говорил?»
— А ты не помнишь, что вы обсуждали под навесом?! — саркастически усмехнулся Петров. — Твой обер-фельдфебель Хансен сначала сам вместе с другими гитлеровскими стервятниками бомбил ваш родной город, а потом имел наглость, глядя тебе и Шаламову в глаза, утверждать, что бомбы на город упали случайно!
— Но, господин майор, Хансен не мог бомбить Грозный, его сюда просто не посылали!
— Это он в плену так сказал, в плену вы все прикидываетесь невинными овечками. Вообще я смотрю, ты тоже хочешь к нему на гауптвахту? Я могу это устроить! И надо разобраться, чем ты сам занимался до плена, в каких именно диверсиях принимал участие.