«Волкодавы» Берии в Чечне. Против Абвера и абреков
Шрифт:
Ну, как прикажете разговаривать с таким человеком, разве ему можно что-то доказать?! Здраво рассудив, что продолжением спора я вряд ли помогу приятелю, но зато здорово наврежу себе, я счел за лучшее извиниться перед Петровым и торжественно заверить его, что все осознал и больше не буду поддаваться на нацистскую пропаганду. Тем более что самое главное я узнал: Курт не отправлен в лагерь, слава богу, он здесь, в крепости. Но когда я представил себе мрачный каменный мешок гарнизонной гауптвахты, насквозь промороженный в такую погоду, мне стало по-настоящему жутко. Там же можно если не замерзнуть насмерть,
У меня созрела мысль хотя бы навестить моего друга и принести ему что-нибудь из еды, ведь русский сказал, что посадил Хансена на хлеб и воду. Я обязательно должен сходить к нему, ведь Хансен не побоялся в свое время навестить меня на гауптвахте, когда я сидел там по приказу ревнивого Чермоева.
Итак, я запасся едой для моего друга, но идти туда надо было тайно, ночью, и лучше не одному; с тем, чтобы второй, если понадобится, смог отвлечь часового. Дело в том, что гауптвахта являлась как бы пристройкой к большому, сложенному из базальтовых глыб строению, где располагался оружейный склад, и, как правило, их охранял один человек. Как я знал, в ту ночь должен был дежурить рядовой Саакян, общительный низкорослый солдат-армянин. У нас с ним были неплохие отношения, и я был уверен, что даже в самом худшем случае проблемы вряд ли возникнут. Сначала я предложил Димперу пойти со мной, но в том, видимо, вовсю взыграла его русская кровь.
— А Петров по-своему прав, — заявил Крис, поджав губы. — Хансен сам нарвался из-за своего длинного языка. Знаешь, как говорили у нас в поселке своим детям немецкие матери: «Молчи, а то накличешь беду!»
— А большевики говорят, что тут, в СССР, свобода, — ляпнул я.
Крис только рукой махнул:
— Знаешь, в 37–38-х годах сколько наших из российских немцев было посажено в лагеря или приговорено к расстрелу за антисоветскую пропаганду? А уж с началом войны всех поголовно объявили фашистскими шпионами.
Тогда я попросил Гюнтера, наш alter Kampfer (старший), поворчав для порядка, согласился. И вот часа в два ночи мы вылезли из окна и по крышам добрались до самой гауптвахты.
Затаившись за трубой, мы с фельдфебелем наблюдали за красноармейцем, с винтовкой за спиной обходящим обширное строение вокруг.
«Вот Heimkriger (тюфяк), — подумал я. — Тоже мне охранник. Да его любой диверсант шутя снимет, мальчик даже пикнуть не успеет».
Я приготовился спуститься, как только Саакян завернет за угол и не сможет видеть меня, но вдруг заметил два вынырнувших из тени силуэта с горскими кинжалами в руках. Один из них остался у двери склада, другой крадучись двинулся за часовым. Я жестом показал на них камераду, он дал знак, что тоже заметил.
По команде моего друга мы одновременно сиганули с крыши прямо на головы бандитов. Прыжок Гюнтера можно было бы сравнить с прыжком уссурийского тигра — такой же молниеносный и смертоносный, тяжеленная лапища нашего фельдфебеля мгновенно оглушила абрека, и тот упал почти замертво. У меня не было такого явного физического превосходства над противником, и мне пришлось на несколько секунд дольше провозиться со своим врагом,
Рассказывает старшина Нестеренко:
— Каково же было наше удивление, когда в одном из нападавших мы опознали одного из красноармейцев нашего гарнизона, уроженца аула Чеберлой Идриса.
Оказывается, с ним связался один из его родственников, находящихся в банде, и попросил помочь украсть со склада боеприпасы, нехватка которых у бандитов ощущалась особенно остро, ведь вся направляемая для них абвером помощь попадала в руки чекистов.
И вот предатель стоит на допросе у Петрова, злобно сверкая черными глазами из-под насупленных бровей. Тело его напряжено, как у попавшего в западню хищника: кажется, вот-вот клацнет зубами и вцепится в глотку.
— Идрис, не ожидал я, что такой смелый джигит, как ты, предаст нас бандитам, — пытается по-хорошему говорить с ним Петров.
— Терлоев не бандит, а борец за свободу нашей родины! — запальчиво возражает тот.
— Идрис, ты же комсомолец, — говорю я. — Советская власть дала тебе все, выучила тебя, принесла в Чечню новую светлую жизнь.
— Вы не принесли нам новую жизнь! Вы только оскверняете землю наших дедов и убиваете моих братьев! — презрительно скривив губы, буркнул Идрис.
— Советская власть строит у вас школы, больницы, а вы подняли восстание…
— А что это нам дает, кто нуждается в этом? Вы бы лучше оставили нас в покое и не оскверняли нашу землю! — не дослушав, перебил его горец.
— Вы не сможете жить без помощи России!
— Мы всегда жили без вас и дальше будем жить!
— Но адат и шариат устарели, по ним нельзя жить в XX веке! — с полным сознанием своей правоты возражаю я.
— А за эти слова сам Аллах велит мне тебе язык отрезать! Мои прадеды воевали против вас, и я пойду по их пути! — взрывается бурной тирадой чеченец.
— Да. Проблесков коммунистической сознательности ты от него явно не добьешься, — констатирует Владимир.
— Истинные джигиты считают, что уважение и дань предкам — очень важное дело! — не сдается горец.
— Да ну его к черту! Уведите, пока я его прямо здесь не пристрелил! — не выдерживает майор.
Конвоиры подхватывают бывшего красноармейца под локти и выталкивают из штаба, обернувшись, тот орет:
— Шайтан заберет тебя и твоих кяфиров, мои братья еще перережут вам всем глотки!
— А ведь он сын начальника районного НКВД, причем от русской матери, поэтому до сих пор и держал его в гарнизоне, — вздыхает Петров. — Хотя чему удивляться, многие бывшие партийные и советские работники коренной национальности или уже ушли в банды, или тайно связаны с мятежниками. Даже среди работников НКВД есть оборотни. Вот недавно в селе Гухой один милиционер из местного райотдела освободил из КПЗ своих родных братьев, арестованных за дезертирство, прихватил оружие и скрылся.