Вольная натаска
Шрифт:
Опять чернеет мокрая земля, а березовая метла, широко шаркая по утрам, сметает опавшие листья в золотисто-бурые копенки, при виде которых редко у кого не екнет, сердце, всколыхнувшись от давно уже позабытых, вытравленных городам и годами печально-туманных видений.
Шевельнется вдруг в тебе какая-то тайная, сокрытая от всех и самому себе уже непонятная тоска.
9
В середине мая, в то милое время, когда цвела сирень, а вдоль улицы распускались липы, светясь розовыми прилистниками, прикрывавшими туго уложенные нежные листья, похожие на зеленые цветы, Коля Бугорков решился наконец-то еще раз попытать свое счастье.
После
Себя он рисовал в письмах несчастным и потерянным человеком, которого даже удачные охоты не радовали, хотя, как он писал, «именно в эту весну я оборвал жизнь красавцу глухарю, а показалось мне, что я сам себя убил, и что-то оборвалось во мне, когда я понял, что ты, милая моя Верочка, и есть моя весенняя песня, без которой я не представляю себе свою жизнь. Я собирал подснежники, — сочинял он далее, — думал о тебе, о том, что ты всегда любила эти чудесные цветы…»
Когда он писал, слезы порой проступали у него на глазах — так волновали и печалили самого его написанные им строчки. Иногда он подумывал, не заняться ли ему литературой, до такой степени пронзительными казались ему собственные монологи, эти, так сказать, прозаические сонеты, отсылаемые по почте к отвергнувшей его, молчаливой, безответной Лауре.
«Почему же ты не хочешь хотя бы одним словом откликнуться на мои письма, в которых я только и нахожу теперь отдых от постоянной и мучительной тоски? Неужели я совершил такое страшное преступление, за которое надо казнить меня? — спрашивал Коля Бугорков, с печалью любуясь своим слогом. — Если так, то знай, милая Верочка, что я уже наказан тобою, пора бы и простить меня, сменить гнев на милость. Я знаю, у тебя доброе сердце, и я живу надеждой, что ты еще улыбнешься мне как прежде, мой холодный подснежник, моя любимая… Мне стыдно признаться, но я иногда плачу, когда вспоминаю тебя…»
Бедный Бугорков даже в страшном сне не мог бы вообразить, с каким жестоким цинизмом обращалась Верочка Воркуева с его письмами! Он не ошибался, она их действительно читала, но читала вслух, притворно изображая вдохновенный голос пишущего, а потом рвала на мелкие кусочки и, обнимая нового своего избранника, которому читала письма, говорила с искренним раскаянием в голосе, замечая его неудовольствие: «Я, конечно, гадко поступаю… Ко что я могу поделать! Мне смешно! Нет, Тюхтин, я понимаю, нехорошо так смеяться, но ты сам-то видишь теперь, как это глупо с его стороны — эти цветочки, подснежники, какие-то весенние песни… Боже мой, и он мне когда-то казался интересным человеком!» На что Тюхтин, за которого она собиралась замуж, хотя он был на восемь лет старше ее и имел когда-то жену, отвечал довольно резко и грубо: «А если понимаешь, зачем смеешься? И вообще, на твоем месте я написал бы ему все как есть, чтобы он не мучился… Не нравятся мне эти твои чтения! Человек любит… Ну раскис, ну глупости пишет, но ты ведь понимаешь, девочка, это он от любви к тебе… Зачем же тогда? — говорил он, но, примирительно целуя ее, добавлял: — Ты ему напиши, что один человек тебя любит
Он говорил это с такой самоуверенностью, с такой покровительственной интонацией в голосе, что Верочка Воркуева никогда не обижалась на его грубость, в глубине души сознавая себя очень и очень виноватой перед ним, слабея при одной лишь мысли, что он может вдруг узнать о ее вине.
Она гладила жесткие волосы этого двадцатисемилетнего мужчины и говорила с замиранием в сердце: «Да, конечно, я ужасная дрянь, а он прелестный мальчик, но ты, конечно, лучше всех на свете, великодушный и… Я даже удивляюсь! Тебе кого больше жалко: Бугоркова или меня? Почему бы тебе не разозлиться на этого нахала? Этот дурак до того мне надоел, что я готова убить его! Ты, Тюхтин, наверное, не любишь меня…»
И, говоря это, Верочка и в самом деле, к ужасу своему, понимала, что ей ничуть не жалко было бы Колю Бугоркова, если бы он вдруг взял бы да помер ни с того ни с сего. Она не то чтобы хотела его погибели, но какой-то кроманьонец, оживающий вдруг в ее душе, шептал ей иногда на ушко, что было бы совсем неплохо, если бы Коли Бугоркова не стало на свете: она тогда грустно и нежно помнила бы о нем, жалела бы его и не боялась, как боится теперь, когда она нашла наконец-то человека, в которого была безумно влюблена и уже стала его женой, хотя свадьбу они решили сыграть сразу же после сессии.
Верочка Воркуева глупейшим образом обманула его. Она говорила ему со страхом и ужасом: «Толя, подожди! Я должна тебе все сказать… У меня был парень. Я была девчонкой и ничего не понимала, я не любила его никогда… Это всего лишь один раз… И я должна была тебе это сказать! Ты должен все знать…»
Тюхтин хмуро спросил: «Бугорков?»
Верочка почему-то очень испугалась и в страхе ответила: «Нет, конечно! Что ты! — ужасаясь своей нелепой лжи. — Он вообще уехал, в Ленинград, кажется… Не знаю».
«Глупая девочка, — сказал Тюхтин. — Я тебя безумно люблю за это. Я тоже к тебе пришел не ангелом. Разве это имеет какое-нибудь значение?»
Теперь же, бессмысленно усугубляя нечаянную ложь, Верочка читала, Тюхтину письма, как бы подчеркивая тем самым непричастность этого Бугоркова к ее прошлому и с каждым новым письмом все больше и больше запутываясь во лжи, ненавидя за это Колю Бугоркова, который был во всем виноват и к тому же продолжал писать дурацкие письма, не читать которых она, к сожалению, не могла: это было бы выше ее сил.
Родители Верочки Воркуевой быстро смирились с Новым увлечением дочери и, пожалев Колю Бугоркова, о котором они часто вспоминали, дали свое согласие на ее замужество, решив, видимо, что теперь ей нужен именно такой человек: старше ее и опытнее в житейских делах. А то обстоятельство, что он работал сварщиком на стройках, их вовсе не смущало, тем более что Тюхтин учился на третьем курсе заочного строительного института и уже теперь предлагали ему должность мастера, от которой он почему-то отказывался. Зарабатывал он больше, чем младший научный сотрудник Воркуев, и это тоже они приняли во внимание, подумав о том, что Верочка с мужем не сядут им на шею, как было бы, если бы дочь вышла замуж за Бугоркова. А то что у Тюхтина была жена, с которой он развелся, тоже незаметно превратилось из отрицательного в положительный фактор, ибо, как они думали, человек, обжегшийся однажды, хорошенько подумает, прежде чем женится второй раз. То есть и Анастасия Сергеевна и Олег Петрович, пока еще не чувствуя душевной привязанности к Тюхтину, которого невольно сравнивали с обаятельным Бугорковым, старались между тем рассудочно оправдать его, словно бы он в чем-то виноват был перед ними и дочерью.