Вольница
Шрифт:
Приказчик насупился, вытянул шею и, отрубая каждое слово, будто малограмотно читал бумагу, лаял:
— После… обеда… все… на двор… Каждому… дам… урок… на плот…
Из закуты вышел Харитон с гармонией подмышкой, смело просеменил к Василисе, притворно поклонился ей и пропел голосом нищего:
— Секи повинную-голову, госпожа подрядчица. Сама ведь ты, мученица, от любви страдала. Чего же нам сейчас, бессчастным, делать-то? Перемени гнев на милость.
Должно быть, ей понравился Харитон и польстил ей своим наигранным смирением. Она захохотала и хлопнула себя по бёдрам.
— Вот так прокурат! Ловкий какой, душегуб! Люблю таких пройдох. Ты где это подхватил такую кралю? Обязательно у мужа украл.
Харитон стоял, понурившись, как
— Такое дело, госпожа подрядчица, — вздохнув, согласился Харитон. — Обязательно украл бы, да она сама от именитого купца Бляхина упорхнула.
Подрядчица, поражённая, разинула рот, ахнула и взмахнула руками.
— Так это она?.. Так это он из-за неё всю Астрахань на дыбышки поставил? Гос-споди! Дай-ка, герой испанский, на неё поглядеть-то. Как это можно здесь держать её! Ей хоромы нужно предоставить. Вдруг ежели прилетит сюда сам… а она, пожалуйте, — в грязище, в духотище, с мужланами, с бабищами…
Но приказчик сделал строгое лицо, погладил усы, уставился на Харитона, покосился на запечек и что-то начал царапать карандашиком на бумаге.
— Посторонних лиц да ещё беспачпортных… бегунов разных… строго запрещается держать в казарме. Сию же минуту эти безвидные должны оставить помещение.
— Это супруга-то купца Бляхина безвидная? — заорала на него подрядчица. — Да ты с ума спятил! За эти слова Бляхин с тебя шкуру спустит. Иди, дурачина, поклонись ей да прощения попроси.
Гриша весь трясся от молчаливого хохота и лукаво поглядывал на Харитона. Но Харитон, притворился, что не замечает бондаря. Он вдруг вскинул гармонию и оглушительно заиграл какой-то залихватский, дробный перебор, наступая на подрядчицу. Сначала она испугалась, а потом раскисла в блаженной улыбке.
— Гармонист-то… батюшки! Фокусник-то какой! Ну, недаром, за тобой купчиха увязалась. Да я сама бы за тобой, таким, на край света убежала. Ох, какие мы слабые, женщины! Долго ли соблазнить нашу сестру!
Она так расчувствовалась, что глаза её, спрятанные в жирных мешках, заискрились слезой.
Харитон оборвал игру и медленно начал приближаться к приказчику, впившись в его лицо злыми глазами. Приказчик настороженно окинул его с головы до ног и ухмыльнулся. Но Харитон медленно, шаг за шагом теснил его вдоль стола, пронизывая обжигающими глазами, а потом помотал пальцем перед его носом.
— Вот какой короткий с тобой разговор. Понял?
Одни уже сидели на нарах, другие залезали наверх.
Мы с матерью тоже поднялись в свой тёмный угол.
Подрядчица вдруг всполошилась и схватилась за голову.
— А ведь, пожалуй, беды наживу… Как это беглянке-то потакать? Да ведь Бляхин меня, как мокрицу, раздавит. Кто это привёл их сюда?
Гриша встал и ясными, хорошими глазами уставился на неё.
— Я их привёл. Вместе с ними плыли от самой Астрахани. Тебе, подрядчица, придётся на работу их принять: он — мастер на все руки, она — портниха, но лихая на всякую работу.
— А кто будет голову подставлять?
— Я. Да их голыми руками не возьмёшь. А именитый купец их пальцем не тронет.
— Не ты ли купцу-то помешаешь? — заколыхалась от смеха подрядчица и вдруг разбушевалась: — А управляющий? а полиция?
— У него пачпорт есть, а про неё молчать надо. Ты и Курбатову накажи, чтобы язык за зубами держал.
Но Харитон и Анфиса прошли мимо них отчуждённо и гордо и направились с узлами к выходу. Подрядчица проводила Анфису алчными глазами. Гриша бросился за ними, изумлённый и встревоженный:
— Вы куда это, друзья?
Анфиса, не оборачиваясь, весело ответила:
— Пойдём на горку, поищем норку.
Гриша взял их обоих под руку и вышел с ними из казармы.
Подрядчицу словно подхлестнули кнутом: она, подбоченившись, загорланила:
— Ну, загнала я вас сюда, в пески — бежать вам некуда. Запрягайтесь сейчас же в работу: горячее время — путина. Обеда сейчас вам нет: ещё не заработали.
Она подошла к нарам у противоположной
— Эй ты, корова! Ишь, разлеглась, как дома… На работу пора. Какая от тебя выгода?
Больная едва слышно пробормотала сквозь стоны:
— Моченьки моей нету… Рада бы, да всё нутрё сгорело… Знамо, я тебе в тягость… Какой от меня толк-то? Может, умру скоро…
Тётя Мотя подошла к нарам, оттолкнула плечом подрядчицу и опять покрыла одеялом больную.
— Горячка у неё. И не ест, и не пьёт. Не мешай душе её маяться.
— Ну ты… коряга!.. — заорала подрядчица — Знай свою кашеварню.
Но тётя Мотя заботливо покрывала одеялом больную.
В полдень ввалилась толпа женщин, молодых и старых, в коленкоровых, очень грязных штанах, и рассыпалась по казарме с криком и смехом.
— Новых приволокли!..
— Ой, девки, теперь в казарме не продохнёшь: как воблы в чану…
Все торопливо копошились на своих нарах, подбегали к плите со своими чашками и ложками и становились в очередь. Тётя Мотя безмолвно наливала каждому из котла ковшиком на деревянной ручке мучную похлёбку из воблы. Так же торопливо женщины бежали к столу, кусая на ходу чёрный хлеб, похожий на колоб. Я смотрел на эту толпу женщин в узких штанах, в разноцветных кофтах, перетянутых в талии, в платках, сколотых булавкой под подбородком. В духоту казармы эти женщины принесли запах сырой рыбы. На штанах у них поблёскивала перламутровая чешуя. Мать сидела неподвижно, поджав под себя ноги, и смотрела застывшими глазами в одну точку. Я чувствовал, что ей тяжело и страшно, что эта казарма, тесно набитая людьми, — наша неволя: уйти отсюда некуда, всюду пески и море. Люди здесь чужие друг другу, и таким, побитым жизнью, как мать или как Наташа, которая лежит по соседству с нами, трудно будет привыкать к жестокому равнодушию людей, к обидам и самоуправству подрядчицы и приказчика. Вон лежит женщина в горячке, и никто не замечает её, никто не подходит к ней, а она мечется в жару и стонет. Только тётя Мотя как будто жалеет её, но и она ничем не может помочь ей, да и сама едва двигает больными ногами. Очевидно, нужно быть такими же отчаянными и смелыми, как Оксана и Галя или как Гриша с Харитоном. И мне вспоминались слова Степаниды и Раисы: «Будь смелее, Настя, не робей: робкими да покорными на ватаге рыбу кормят». Даже Анфиса, вольная, сильная рядом с Харитоном, — и та, должно быть, испугалась этих людей, обречённых на беспросветную кабалу, и этой охальной подрядчицы с пучеглазым приказчиком.
Около тёти Моти толпились женщины в штанах, с чашками и ложками в руках. Вокруг стола плечо в плечо сидели работницы, хлебали из своих чашек деревянными ложками болтушку и вылавливали разваренные обрывки воблы с костями. Ели и на нарах, и стоя у печи и стола. Мужчин было мало: это были возчики, конюхи, солильщики — семенные. Отдельно от всех, на нижних нарах перед печью, хлебал похлёбку рослый чернобородый кузнец Игнат в колоном прожженном фартуке и с закопчённым лицом. Рядом с ним, скорчившись, сидела очень худая женщина с болезненным лицом. Даже узкие штаны у нее казались пустыми и плоскими, а кофта висела на узеньких плечах тряпицей. Кузнец ел молча и угрюмо, а жена его всё время бормотала что-то надрывно, словно боролась со слезами. Но он, очевидно, уже привык к этому и не обращал на неё внимания. Все женщины — и пожилые и молодые — казались мне одноликими: на всех были одинаковые штаны, заправленные в шерстяные чулки, на всех были одинаковые кофты с перехватом на пояснице. Впрочем, девчат можно было отличить от замужних и холостых женщин по платкам, лихо вздёрнутым к затылку и завязанным узлом под подбородком, да по вертлявости и задорно звонким голосам. Пожилые женщины сидели устало и задумчиво, переговаривались тихо и невнятно. Но одна рябая, крупнотелая, высокая женщина с чёрными широкими бровями по-хозяйски бросала взгляд в разные стороны, будто искала тех, к кому можно придраться.