Вольное царство. Государь всея Руси

Язвицкий Валерий Иоильевич

– Да здравствует многие лета могучий государь всея Руси, оплот борьбы христиан с мусульманством!..

На этом прием у великого князя закончился.

Января двадцать шестого состоялся в передней великого князя прощальный прием отъезжающих в Рим папского посла архиепископа Бонумбре и посла от братьев государыни Димитрия Раля-Палеолога.

При прощании присутствовали все семейство и вся высокая родня государя Ивана Васильевича. После одиннадцати недель пирований и чествований римских послов великий князь рад был отдохнуть от непривычного для него провождения времени.

После речей

обеих сторон послам были переданы для папы и для братьев царевны такие богатые дары золотыми и серебряными изделиями, драгоценными мехами, самоцветами, шелками, парчой и сукнами, которые должны были не только Рим, но и все прочие государства привести в изумление. Подарки были от великого князя Ивана Васильевича, от сына и соправителя, великого князя Ивана Ивановича и от супруги, великой княгини Софьи Фоминичны.

Все это великий князь исполнял как скучную, но неизбежную повинность, связанную с его положением и со свадебными обычаями. Когда же наконец оба посла со своими спутниками отъехали с княжого двора, он с великим удовольствием прошел в свою опочивальню и прилег на постель. Ему не хотелось спать, а только отдохнуть от посторонних людей и побыть одному у себя со своими мыслями и чувствами.

Но Данилу Константиновича, когда тот хотел выйти из опочивальни, он удержал и сказал:

– Погоди, Данилушка. Сядь возле, побаим малость.

Так как государь ни о чем не спрашивал, позволил себе спросить дворецкий, чувствуя, что они оба в таких беседах просто друзья детства и близкие люди:

– Иване, как же ты со своей княгиней живешь?

Иван Васильевич насмешливо улыбнулся и ответил:

– Как полунемые либо полуглухие. Ни сказать полностью, ни разобрать всего, что другой говорит, не можем. Она по-русски разумеет немного более, чем яз по-фряжски. Для опочивальни сего довольно, а вот для души и для дум о государствовании слов-то у нас никаких нет.

– Ништо, – успокоительно заметил Данила Константинович, – царевна-то научится. У тобе ж дум всяких и дел много и тревог. Ей же легче – знай токмо учись, да и русская речь круг нее, как ручей, непрерывно льется.

В дверь постучал и вошел дьяк Курицын.

– Прости, государь, – заговорил он, – яз по приказу твоему. Антонио Фрязин, которого мы отсылали в Венецию к дуке Николо Троно и к Венецейской синьории, сиречь к господе их, токмо что возвратился и привез два письма от синьории. Они мечены четвертым декабря сего лета. Одно к тобе, а другое к Тревизану.

– Утре приму яз его. Днесь притомился.

– Прости, государь, – молвил Федор Васильевич, – мысля о сем, дабы не утруждать тя, яз сам обо всем разведал у Антонио Джислярди и письмо к тобе взял. Ежели повелишь, яз вкратце о сем доложу тобе.

– Добре, добре, – молвил великий князь, – сказывай. Перво-наперво скажи, не было ли обиды дуке от слов моих, которые писал ему: «Кто шлет послов через земли наши тайно, обманом, не испросив моего дозволения, тот честные обычаи рушит»?

– Нет, государь. Ни дука, ни синьория обиды собе в том не видели, сказав, что нет их вины в сем, ибо писали тобе грамоту и дары посылали, но Тревизан, по наущению денежника, все скрыл.

– А в письме что?

– Синьория тобе пишет, что Тревизан послан к тобе за помочью, ты бы повелел

сопроводить его в Орду. Была тобе от них челобитная и дары. К Ахмату же посылался Тревизан с богатыми подарками и от всех фряжских земель, дабы пожаловал их Ахмат своей помочью, воссел бы на коня против турского султана, а фряжские-де земли все военные траты щедро ему возместят, и ежели Ахмат на сие согласен будет, послов бы своих прислал для докончания…

– Добре, добре, – оживившись, заметил великий князь, – а о мастерах венецейских ништо нам не баил?

– Баил, государь, – ответил дьяк, – из-за сего яз и решил тобя потревожить. Дары тобе добрые синьория послала и охранную грамоту для твоих послов, которых захочешь послать ты в Венецию. Токмо имена их в сию грамоту вписать…

Великий князь быстро поднялся с постели.

– Сия грамота мне дороже всех даров! – воскликнул он с радостью и, обратясь к дворецкому, добавил: – Прикажи-ка, Данилушка, дабы нам сюды лучших медов подали. Выпьем за успех дела с мастерами хоромными, стенными да пушечными.

За беседой великий князь весьма развеселился и говорил с радостью:

– Ныне русское посольство в Венецию пошлю, а главою оного не иноземца, а своего боярина московского поставлю, Семена Иваныча Толбузина. Довольно мне воров всяких, подобных Ивану Фрязину. Как ты, Федор Василич, о Толбузине-то мыслишь?

– Мужик он с умом, государь, – ответил Курицын, – скорометлив и сведущ во многом.

– И яз его таким ведаю, – продолжал государь. – Антон же Фрязин токмо толмачом будет Семену Иванычу, под началом его. Хочу, дабы Толбузин нашел и привез мастера по строению церквей, стрелен и стен, да и огненный бы наряд добре ведал и пищали бы и пушки лить умел. Лучники да пушечники нам ныне вельми надобны и против новгородцев и против немцев, да и чтобы на Оке «Большую узду» [63] татарскую сильней крепить.

63

«Большой уздой» в те времена называли боевые укрепления против степняков вдоль рек Оки и Угры.

– А как быть, государь, с Тревизаном?

– Пусть пока у боярина Никиты Беклемишева остается, токмо не под стражей, а в почете. Оковы сыми с него немедля, корм положи добрый, как послу, и посольских приставов ему дай. Вборзе, скажи, повелю ему на очи свои прийти. Когда же придет случай в Орду кому ехать, отошлем и его туда с нашим послом.

– О сем, государь, мыслю и яз так же, – согласился дьяк Курицын, – токмо надобно спешно и дуку Троно известить, что все по его мольбе изделано.

Великий князь улыбнулся и весело молвил:

– Добре. Толбузин с Фрязиным к концу апреля, Бог даст, воротятся. Люблю яз, когда круг меня дело кипит! А содеять-то много еще надобно, токмо бы живота хватило. Что же не доделаем, дети да внуки докончат.

– Истинно так, государь, – проговорил Курицын, – нам бы токмо Орду сбросить!

– Но прежде всего, – заволновался великий князь, – господу новгородскую и удельных, дабы ни Казимиру, ни Ганзе немецкой к Москве рук не дотянуть.

Иван Васильевич с живостью обернулся к дворецкому: