Волною морскою (сборник)
Шрифт:
Шурочка улетает в Москву на день раньше него. Под руководством тети она упаковывает багаж, Алеша его помогает взвешивать: каждый фунт имеет значение. Тайно от тети она рассовывает по закоулкам чемодана камушки — Бэлу и Казбича, Вернера с Верой, княгиню с княжной — всю компанию.
Алеша просит:
— Дай и мне что-нибудь.
— Забирай осетина-извозчика.
Шурочка улыбается — белые зубы, черные волосы. Массу всего увозит она из Америки — подарки, бумаги на грант по генетике, видеомагнитофон. И в виде бластулы или гаструлы (ранние
В Москве — сильное общественное напряжение, восемьдесят девятый год, люди узнают много разнообразной правды. От мелкого, частного внимание переключено на гражданское, общее. Надо спешить, и они, Шурочка и Алеша, без усилий соединяют две свои жизни. Даже вопрос о том, где им следует поселиться — с ее ли родителями или у Алеши с отцом, — не слишком серьезен: жить надо в Соединенных Штатах Америки.
Вероятно, пока что разумнее было бы ей перебраться к Алеше: большая квартира, есть комната его мамы, правда, сильно заставленная — половину ее занимает рояль, на нем вроде бы играл Скрябин, но, во-первых, — подъезд, в котором ужасный запах (неужели Алеша не чувствует?), а во-вторых, есть отец, не заинтересованный в появлении рядом с собой еще чьих-то жизней.
Мамина смерть не сблизила Алешу с отцом. Она умирала долго: почти пять лет. Комната завалена книгами и пластинками — по мере прогрессирования болезни их количество бесконтрольно росло. Следовало бы выкинуть то, что никто уже не послушает, не прочтет, но кто это сделает? Сохранить ценные книги, того же «Брокгауза» — мало в каком доме есть полный комплект, — а все лишнее продать или выбросить. Но отец перестал замечать этот рост предметов вокруг себя — рост предметов одновременно с исчезновением людей. Уволился со всех работ, отказался от частных уроков и полностью занялся учебником по гармонии — отец его пишет столько, сколько Алеша помнит себя.
Днем и ночью у отца в комнате бубнит радио — «Немецкая волна», Би-би-си — их перестали глушить, но отец как будто не слышит приемника. Во всяком случае, не обращает на него внимания. Отец занят учебником.
— Во всех этих строгих правилах про удвоения и задержания есть своя красота, — рассказывает Алеша Шурочке, и та кивает, подробней не спрашивает — и к лучшему, ему трудно было бы объяснить, что это за такие правила. Дальше элементарной теории музыки он не продвинулся, да и ту позабыл.
Музыку Алеша бросил, когда ему было четырнадцать лет. Родители спросили, чего ему не хватает для счастья, он честно сказал. Вероятно, и данных не было, иначе они бы не позволили так поступить. Никакого счастья все равно не последовало.
— Учебник будет совсем другой, чем те, которые есть, — продолжает Алеша. Надо, чтоб Шурочка уважала отца. — Студенты решают задачи, но они не похожи на музыку. — Вот, он вспомнил, как говорил отец: — Надо изучать одного композитора, другого, что один бы сделал с мелодией, что другой. Гармонизовать ее в стилях разных эпох, направлений. Понимаешь, да?
Шурочка понимает, но им невозможно жить вместе с его отцом. Она не противница быта, нет, несмотря на молодость она умеет создать уют. Но находиться в квартире, где пахнет всем: плесенью, мусоропроводом, вчерашней едой, — неприятно и неполезно ни будущему ребенку, ни Алеше, ни ей.
— Если б ты мог с ним поговорить…
О чем? О том, что надо дать место для новой жизни? Пожилого человека не изменить. К тому же такого нетривиального. Алеша пробует вспомнить, когда они последний раз разговаривали с отцом всерьез. Наверное, перед Алешиным поступлением. Дома было уже так тяжело, что хоть отправляйся в армию.
Ходили слухи (затем подтвердившиеся), что после первого курса мальчиков всех поголовно и заберут — тогда отправляли в Афганистан. Отец нашел пожилого врача-нефролога, та поставила Алеше диагноз, научила, как комиссию обмануть.
— Боишься, что меня там убьют?
— Не только, — ответил отец.
Он не хочет, чтобы Алеша стрелял в людей. На каждого погибшего солдата и офицера в Афганистане приходится чуть ли не сотня убитых жителей — «голоса» отец в то время слушал внимательно.
— Разве это война? Геноцид, резня, карательная операция, как угодно. Должен сказать, Алеша, в моей жизни было много грустного, даже стыдного, как почти у каждого человека, в особенности советского. Но в подобных вещах мы не станем участвовать.
Вот такой разговор.
А теперь Алеша с отцом ведут почти бессловесное совместное существование. У одного молодая жена и планы уехать в Америку, у другого — понятно что: неопрятная старость, нескончаемый учебник гармонии.
В первый вечер после Алешиного возвращения они сидели втроем на кухне: он, отец, Родион. Алеша не выдержал:
— Вы бы знали, в каком мы дерьме… — разморило его от вина и от того, что не выспался.
— А мы всё ждем, когда ты нам это выскажешь, — засмеялся Родион своим наполовину беззубым ртом.
От Родиона всегда, со школьных еще времен, исходило ощущение нравственной правоты. Теперь, по возвращении из Бостона, после встречи с Шурочкой, Алеша увидел, на чем вся его правота держится — на обделенности. Родион никак не мог доучиться: он-то как раз послужил в армии.
— А что, много американцев звонит Лаврику? — спросил Родион. — А то он мне на Новый год ответил: «Хелло».
Нет, Лаврику звонят только русские.
— Просто… там так хорошо, что хочется быть своим.
Отец сказал:
— Эмиграция — катастрофа, психическая болезнь.
Откуда он может знать? Он и за границей ни разу не был.
— А здесь оставаться — не психическая болезнь?
— Тоже болезнь, но другая какая-то. — Хоть бы Родион уже перестал свои зубы показывать! — Родина — она для чего-то все же нужна.
Для чего-то, да. Для чего?
Таким был предотъездный период: с бессмысленными разговорами, оформлением бумажек, интенсивным освоением английского, с волнениями по поводу Шурочкиной беременности, одалживанием весов, ванночек и других вещей.