Волны забытого лета
Шрифт:
Он посмотрел на часы и, не успев подумать, что пора бы уже проснуться его женщинам, как в дверь постучали. На пороге, широко улыбаясь, стояли посвежевшие и, судя по всему, уже умиротворённые Наталья и Татьяна.
– Здравствуйте всем! Мы вынуждены забрать у вас своё сокровище, – бодро проговорила Татьяна и, нагнувшись, прошептала ему в ухо:
– Там Андрей и Володя зовут в ресторан. Мы, честно говоря, тоже бы поели чего-нибудь.
Он поднялся.
– Спасибо этому дому! Труба зовёт! Галя! Вова! Гена! Дорога ещё дальняя. Увидимся! – и захлопнул дверь соседского купе, обнял за плечи двух женщин и, улыбаясь, произнёс:
– Я рад, Танюш, Натуль, что вы наконец в норме. Всё будет хорошо! Вы не пожалеете! Пошли отметим начало отпуска по-человечески, а то соседи, конечно, люди интересные, но я уже устал от них. Хорошего понемножку… Слава Богу, вы меня забрали. Забавные ребята, я вам потом расскажу.
– Да всё нормально, Лазарев! Ты о чём? Всё нормально! Отдыхаем! Пойдём уже в ресторан. Кушать хочется! Да и выпить можно! – Татьяна рассмеялась, и они бодро двинулись по коридору.
Словно проносившиеся
Именно поэтому в тот миг, когда в накуренном воздухе обшарпанного вагона-ресторана все эти факторы сплелись в клубок, а скорее смешались в кем-то там, на небесах, замешанный в такой круто взбитый коктейль, могло получиться только одно – ПРАЗДНИК!
Так бывает всегда, когда в одной точке пространства сходятся все эти или иногда другие, но не менее важные факторы. И, расталкивая друг друга, складываются затем в яркую витражную арабеску, словно стекляшки калейдоскопа. Вот тогда уже абсолютно не важно где, в каком месте это всё происходит! Это может быть шикарный зал самого дорого ресторана Парижа с белоснежной хрустящей скатертью или просто перевёрнутый и накрытый старой газетой ящик во дворе где-нибудь в Марьиной Роще, шикарная яхта, скользящая по ослепительной синеве в лучах предзакатного солнца у берегов Ниццы, или старый пивняк-стоячка с липкими столами и чешуёй воблы на полу в каком-нибудь Чертаново. Потому что ЭТО уже абсолютно неважно! Пьеса написана. Актёрский состав великолепен. Кураж и настроение зашкаливают. Тот наверху, кому положено, уже благословил. А какие вокруг декорации? Да никого уже абсолютно не волнуют декорации – зрелище состоялось! Ведь когда случается праздник, настоящий, не по календарю, а именно по сути своей, по душе и по сердцу, – он остаётся навсегда в жизни. Он может забыться на время, отодвинутый текучкой жизни. Может померкнуть в сиянии ярких страниц пролетающих лет. Но он никуда не уходит, а просто ложится где-то на далёких полочках твоего сознания и засыпает там до поры, словно важный исторический документ в архиве. Лежит себе там спокойненько и ждёт своего часа. И вдруг! По прошествии многих и многих лет, как только коснётся ненароком его словом кто-то – так просто, невзначай коснётся того дня, вспомнит, даже не задумываясь, мелкий эпизод того самого праздника души… И тут же, перебивая друг друга, польются, заструятся и полетят до космических высот воспоминания. И заискрится воздух, наполняясь эмоциями до звенящего предела, заиграет вдруг давно забытая музыка, закружится где-то в глубине сознания тот самый калейдоскоп, зарумянятся ни с того ни с сего щёки, и запляшут руки, выписывая кренделя жестикуляции, показывая, КАК всё тогда было на самом деле! И уже не остановить, не прекратить, не переорать, пока не выговорятся, пока не отсмеются и не отматерятся все те, кто помнит. А потом, в итоге, напитав эмоциями каждую клеточку мозга, увлажнятся и заблестят глаза у всех присутствующих, растянутся губы в грустных улыбках, и окунутся все на миг туда, куда никому и никогда уже не вернуться, – в свою молодость. И уже не вспоминаются просчёты и минусы, да и были ли они вообще тогда, эти минусы?! И уже не обсуждаются поступки и действия – зачем?! А смысл? Ведь всё было здорово! Всё было так классно! Раз мы это вспоминаем с таким удовольствием, то понятно, что всё было правильно! ПРА-ВИЛЬ-НО. А как иначе? КАК иначе?!
Кто-то спросит: почему? Да потому, что именно так устроен человек! Да что там человек?! Мир так устроен! Вся история человечества так устроена от Адама до Путина! Ведь всегда и везде историю пишут победители…
Стол, накрытый новой, в сине-белую клеточку скатертью, как будто взмахом волшебной палочки заставленный красивыми бутылками различных форм и размеров, на глазах наполнялся содержанием. В увесистом белом керамическом блюдце, тяжёлом и солидном, с красивой золотой монограммой на покатом боку «МПС СССР», отблескивала зёрнышками отборная чёрная икра. Норвежская
Да какие там вилки?! Расцвел на глазах, словно подсолнух на компостной куче, официант. Его длинное, с признаками цистита и отдающее желтизной лицо засветилось всевозможными оттенками довольного розового цвета. И даже на лбу проступили капельки пота, свидетельствующие о том, что их хозяин решил поработать. А как иначе?! Это же клиенты! Не те, под условным названием «контингент», что торгуются за два беляша из котятины, а именно клиенты! А значит, есть смысл и улыбаться, и прогибаться, и даже быть где-то «искренне благодарным». Жаль только, что пришли поздно! В одиннадцать закрывать. Ну и чё! Нужно, так и закроем… На «спецобслуживание» закроем! Выгоним всю эту курортную поебень с пивом и трёхкопеечными пирожками и доставим людям (ну и себе, конечно!) удовольствие. Работа есть работа!
– Так, Макс, я угощаю! – сказал, улыбаясь, Андрей. Тот самый сосед по дому, учившийся когда-то с ним в одной школе и старше года на три-четыре. – У тебя вон какие женщины, тебе нужно их содержать и кормить. Вам ещё жильё оплачивать и так далее. А мы в санаторий. У нас проблем меньше. Поэтому сегодня мы с Володькой угощаем. Я правильно говорю, Володь?
– Однозначно! – ответил ему, тоже улыбаясь, Володя. Красивый, добродушный парень, коллега Андрея.
– Да здрасьте! С чего это вы нас угощаете? Мы как бы тоже не бомжами едем. Правда, девчонки? – Максим повернулся к сидящей рядом женской половине его отряда. Те кивнули. – Поэтому давайте пополам.
– Ну окей. Пополам так пополам. Поехали! Заказывайте!
Через пять минут стол уже был заставлен всевозможными закусками и салатами. Наполнены бокалы и рюмки. И под ритмичную музыку перестука колёс сказан первый тост. А потом второй, третий и… понеслось, закружилось празднество, обволакивая и насыщая пространство весельем и беззаботностью. Осетрина сменялась сёмгой, сёмга языком, язык балыком, закуски – горячими блюдами, горячие – десертами, а десерты… опять закусками. И так далее, и так далее, и так далее… За окном уже темнело, а праздник не кончался. Они выходили покурить и подышать на перрон, когда поезд останавливался на каких-то, кто уже вспомнит, каких, станциях, весело отбивались от назойливых бабушек, умоляющих купить сметанку, лучок, варёную картошечку или даже самогон, и снова возвращались к столу. Бегал между кухней и столом официант, довольно улыбался бармен за стойкой, и плыл, улетая в раскрытые окна, подталкиваемый звонким смехом густой табачный дым…
Разошлись они уже далеко за полночь. Когда бармен сказал, что, к глубокому сожалению, вынуждены попросить закончить торжество, так как скоро Харьков, а там длинная остановка, менты, пассажиры и всё такое. Проходя по вагонам спящего давно поезда к своему вдруг ставшему таким далёким купе, они хотя и старались не шуметь, но иногда не выдерживали и хохотали, вспоминая только им интересные моменты закончившегося праздника. За что получали грозное шипение проводниц или сонное бормотание спящих пассажиров. Наконец добравшись до своей ячейки этого дома на колёсах, они вдруг поняли, что устали. Не дожидаясь Харькова, Наталья и Татьяна тут же решили укладываться. Но ему не спалось.
– Вы ложитесь. Я в Харькове покурю, подышу, а потом уже лягу.
– Смотри, Лазарев, от поезда не отстань, а то ищи тебя потом по всей Украине! – смеясь напутствовала его Татьяна.
– И, Максим, не пей больше. А то я тебя знаю, сейчас опять к этим, к нашим соседям, пойдёшь, – вторила ей Наталья.
– Всё будет хорошо. Не волнуйтесь. Спокойной ночи, – Максим взял со стола новую пачку сигарет и вышел в коридор.
Он стоял в тамбуре, распахнув дверь вагона, и курил. У него имелся и свой ключ от входа в вагоны любого поезда, бороздящие одну шестую часть земного шарика, но он был в чемодане в купе. А там, сладко улыбаясь, спали две прекрасные и такие близкие женщины. Поэтому он просто зашёл к хозяйке вагона и попросил дать ключ. Проводница, открывшая свое купе не сразу, а потом ещё судорожно поправлявшая волосы, выставив вперёд грудь четвёртого размера, перегораживая ему вход в купе, давала понять, что она не одна. Он просто шепнул ей на ухо:
– Маша, дай ключ, я позже зайду отблагодарить, – и нежно засунул в зазывающее декольте скрученную трубочку из пятибаксовой бумажки. Мария улыбнулась, осветив его необычным, холодноватым отблеском своей улыбки, и проговорила:
– Ну смотри, гусар! Если что – я не давала. В смысле, ключа! – и медленно, уставившись ему в глаза не мигающим взглядом с проволокой, задвинула дверь.
Поезд, сбавив ход, громыхал по бесконечной промзоне, делающей все города братьями-близнецами, настолько, что определить ночью, где и в какой точке бывшего СССР ты находишься, было невозможно. Всё те же бесконечные пакгаузы, склады, семафоры, водонапорные башни и бесконечные вереницы составов, пассажирских и грузовых, паутина непонятно куда уходящих, спутанных в бестолковый клубок рельсов и шпал. Гудки тепловозов и понятные только тому, кто их произносит, объявления из репродукторов. А над всем этим управляемым хаосом – серое в дымке, без единой звезды небо. Одним словом, всё, до последней пылинки так, как в этот же миг было на подъезде к Москве, Минску, Мурманску или Кишинёву. Но ему нравился этот миг, он давно полюбил открыть вот так настежь дверь нерабочего тамбура, стоять и курить, подставив голову ветру, и ни о чём не думать…