Вольный горец
Шрифт:
«А вот поглядишь, как Родя это решил.»
На фотографии среднего формата у двери собственного кабинета на Мойке — задумчивый Александр Сергеевич со сложенными на груди руками, а рядом с ним в таких же темных глухих тонах библиотечные полки, на одной из которых том к тому стоят золотистыми корешками к зрителю многочисленные издания Байрона на английском… Стоят так, что сразу вдруг понимаешь: и бережно собраны, и без внимания надолго не остаются…
Вот ведь не только остроумное, и в самом деле, решение, но и какое глубокое, думал я потом, когда картину донского казака Родиона Кузнецова увидал потом на выставке
Но тогда, в институте, все продолжал пошучивать: мол, что же ты, Сергей Александрович, отказываешь своему любимому Роде в духовном родстве? Он — твой ученик, ты — учитель!
«Заставляешь, Г. Л., сказать тривиальное? — вздохнул профессор живописи. — Что вот он в этом случае наш общий учитель: Александр Сергеевич Пушкин. Вышедший из того Царскосельского лицея, от которого все мы по многим разным причинам навсегда остались так далеки…»
«За-го-во-рил! — посмеивался я. — Заговорил!.. Как на лекции в аудитории?»
Но он уже приподнял палец:
«Пока не забыл!.. Что касается эфиопа возле моей картинки, может, это был наш Кадыр? Разве ты не знаком с ним? Он всегда приходит на институтские вечера, когда приглашаем попеть ребят из „Казачьего круга“ — он прямо-таки боготворит этот хор. Понимаю, что есть за что, но…»
Я тоже улыбнулся:
«Казачий круг» и в Африке — «Казачий круг»?
«Защитил диплом, уже собрался на родину, — снова посерьёзнел мой друг. — Может быть, хочешь поговорить с ним? Нынче он как раз должен прийти — будет паковать свои картины.»
Кадыра Кери Аусмана мы застали в одной из мастерских института: стоя перед холстами, прикидывал, как их получше сложить — дорога им предстояла, и в самом деле, неблизкая.
На полотнах внушительного размера изображены были гигантские баобабы и крошечные по сравнению с ними людские фигурки: на сумеречном закате; под иссиня-черным ночным небом; совсем ранним утром, которое в России называется «досветки»… Вариант африканской тоски по родине?
Вместе с учителем-профессором, как могли, разделили студенческую тоску: родина для африканца, она и в России — родина!
Потом я начал своё:
«Тогда в Манеже вы так долго вглядывались в „пушкинскую“ картину Сергея Александровича…»
«Да, их там много!» — ещё не дослушав, охотно отозвался Кадыр, и я, настроенный на одного, на Пушкина, сперва не понял выпускника-африканца.
«Кого, извините, много?»
«Казаков! — сказал он радостно. — Русских казаков.»
Невольно пришлось улыбнуться:
«Ну, вот! Даже в Африке знают, что русский и казак — одно и то же. А на Кубани требуют, чтобы национальность свою так и обозначать: „казак“!»
«А ты думал, он в Пушкина вглядывался? — рассмеялся Сергей Александрович. — Нет, Пушкин для Кадыра — свой, а вот казаки…»
«Можно говорить, что казаки тоже… почти? — охотно откликнулся Кадыр. — Почти свои, да. Эфиопы и казаки очень похожи.»
«У тех и у других есть кони, — продолжал дружелюбно посмеиваться Сергей Александрович. — Как раз сейчас мы и видим, как наш Кадыр Кери садится на своего любимого конька… разве не так, Кадыр?»
«Так, так! — прямо-таки лучился от широкой улыбки
«В том числе и казаков принимали, — со вздохом поддержал Сергей Александрович. — После нашей „гражданской“ в Абиссинии было много казаков-эмигрантов, которые потом разошлись по всей Африке.»
Как тут не отозваться на горькую тему казачьего рассеяния, которая и нынче у нашего брата остается излюбленной!
«В том числе и тот, — невольно припомнил, — который был потом вождем у пигмеев?»
«Со всеми вытекающими для пигмеев последствиями, рост которых с тех пор несколько увеличился, да! — с профессорской серьезностью согласился Гавриляченко. — Но африканское расселение начиналось на родине Кадыра…»
«Так, так, — радовался Кадыр. — Всегда всех принимали: и православных христиан, и мусульман.»
«Брат у Кадыра — православный» — сказал Гавриляченко.
«А сам?» — я спросил.
«Сам мусульманин, да, — объяснил африканец. — Но у нас христиане и мусульмане дружат — как мы с братом. С казаками тоже всегда были мусульмане: башкиры и татары. Всегда были последователи Будды — калмыки и буряты.»
«В том, что Кадыр, когда вернётся, соберёт в своей Аддис-Абебе казачье землячество, не сомневаюсь, — дружелюбно подзадоривал Гавриляченко своего ученика. — А вот удастся ли ему создать казачий ансамбль…»
«О, это было бы слишком хорошо! — обрадовался Кадыр. — Тогда бы я, наконец, под эти удивительные песни разгадал тайну… она есть! Пушкин — я понимаю. Казаки — тоже пытаюсь понимать. Но когда это вместе: стихи Пушкина и песни казаков… Пушкин и казаки. Это — тайна, тайна! Пока я думаю, что он очень любил казаков раньше всего потому, что рядом… нет, как это? В нём. Внутри в нём!.. Жил эфиоп. Потому он очень свой казакам, они для него очень свои… так?»
Он всё пытался поточней подбирать слова, а я потихоньку улыбался и думал: ну, вот, вот — выходит, и ещё одна тайна «драгунского батюшки»!
Над смыслом которой, вспоминая студенческие годы в России, наверняка будет размышлять в своей жаркой Эфиопии ещё один «приписной казак» — молодой художник Кадыр Кери Аусман.
СОН ПЕГАСА В БОГАТОМ «СТОЙЛЕ»
Случаются сны, что и на голову не натянешь, как говорится. Этот — нет.
Он, как в детском «конструкторе», состоял из подробностей, одни из которых давно уже поселились в душе и памяти, другие возникли только что, и в самом деле, — вчера, но и то, и другое было такое свое, кровное и родное, что в номере «четырехзвездочной» — куда теперь без упоминания об этом?! — «Стойлянки», проснувшись, я ощутил вдруг не то что умиление — ощутил сладостный восторг и ощутил прилив тихой благодарности, которого не бывало уже давно, — как хорошо, что нынче я твердо знал, кому эта неизъяснимая благодарность предназначалась. Была она одной из главных составляющих сна, как бы его несущая… возблагодарим также прошлое, возблагодарим Сибирь с её ударной комсомольскою стройкой — другое дело, что нынче тоже иначе думаешь о том, по чьей ты воле попал туда… так вот.