Вольный горец
Шрифт:
Но обо всём этом я пока не успел с адыгейским кунаком побеседовать: о повести его говорили с ним только по межгороду, говорили, щадя и без того пустые карманы друг дружки, почти стремительно, а увиделись, наконец, только в моём сне… Но этот ночной, из сна, поезд, за которым постепенно истаивал запах горячего хлеба, уже увозил моего друга на восток, к Байкалу — гостевать у Валентина Григорьича.
И увозил обиженный крик.
«Пушкин мо-ой ка-ак?!» — доносилось уже издалека.
Я протягивал вслед большой палец:
«Молодец! — кричал. — Аферэм! Не сомневайся: ты прекрасную
И я проснулся в слезах, счастливых и горьких: Юнус уехал к нашему другу, а я опять нет… Что это значит? Что значит вообще этот сон?
«В течение этих ночных часов Один Господь может покрыть нас Своим крылом…»
И Он собрал под крылом и старых моих друзей, и новых знакомых — тех, кого я люблю и чту, и кто, верю, всегда помнит обо мне.
В одном сердце устроил встречу, которая и может быть — лишь во сне.
И вот ведь какое дело: я горячо пообещал Юнусу помочь… Причем тут, и в самом деле, это прямо-таки неприличное для настоящего джигита, слишком унылое « когда?»
«АУЛ ПУШКИНА»
Зиму прошлого года мы с Юнусом Чуяко просиживали в Майкопе над переводом его романа «Милосердие Черных гор, или Смерть за Черной речкой»: о прошлой Кавказской войне. О Хан Гирее. О Пушкине. О нынешней войне — о чеченской.
Роман сложный, работа шла не так просто, временами двигалась совсем медленно. Бывало, подолгу спорили, окончательно заходили в тупик, и тогда я по Перовомайской улице провожал старого своего друга до Заводской, и он шел направо, к остановке троллейбуса на Пролетарской, а я поворачивал налево — пройтись пешочком по Пушкинской.
Ещё с тех пор, когда недолго жили в Майкопе, улица эта стала любимым маршрутом: может быть, потому, что самым коротким путем ведет к старинному городскому парку, в любую пору очаровательному, к тому его местечку на высоком взлобке над Белой, где всем хочется подольше постоять, вглядываясь и в ленту реки под крутым склоном, и в низкий противоположный берег с разноцветыми крышами «забелянцев» посреди их садиков-огородиков у подошвы пологих сопок, скрывающих картину далеких снеговых гор, которые истинный майкопчанин все равно видит: не только здесь — в любом далеком краю…
В тот год дорогу в парк и обратно я проделывал особенно часто и особенно долго на любимой всеми горушке простаивал, словно надеясь именно тут найти ответ на загадки, скрытые в сумраке прошедших столетий.
В часы напряженных размышлений сознание наше к чему только за помощью не обратится, за какие только зацепки-крючочки не ухватится. Как-то, возвращаясь домой, в очередной раз подумал, насколько отличаются одна от другой таблички с названием улицы, по которой иду… Начал в них уже с нарочитым вниманием всматриваться и что-то такое весьма любопытное стало мне вдруг приоткрываться.
Совсем рядом с парком, на противоположной стороне, прямо-таки напротив бронзового бюста Александра Сергеевича, за которым стоит его, Пушкинский дом, опять теперь — драмтеатр, на угловом здании висит новенькая эмалированная полоска
Чем дальше от центра, тем больше частных домишек, кой-где перемежаемых стоящими в глубине новенькими дворцами, высокие заборы перед которыми скрывают заодно и тайну порядкового номера, а после снова следует это «ул…» — до тех пор, пока взгляд не останавливает неординарная табличка, искусно выполненная по заказу, а то и собственными руками любовно сделанная: «Улица А. С. Пушкина.» Посредине над нею как бы восходит большой белый кругляш с крупным номером: 42.
Понимаю, что никакого, кроме этого круга, сходства тут нет, но мне это почему-то стало потом напоминать о знаке знаменитого 44-го драгунского Его Императорского Величества Нижегородского полка, прошедшего во времена Кавказской войны по этим местам — недаром совсем неподалеку, правда, уже в Краснодарском крае, на Кубани, расположена названная так по имени полка станица Нижегородская.
На старинном знаке нижегородцев изображено восходящее солнце, достающее своими лучами почти до середины круга, обрамленного по бокам лавровыми ветками, а поверху от одной верхушки венка и до другой идет дугой надпись: «Нижегородец не знает заката». Разумелось, в ратных делах и в воинской славе. В солдатской доблести и офицерской чести.
Не исключено, что сначала мое внимание привлекло сходство цифр, но часто я потом, проходя мимо этого двора, невольно провожал кругляш над названием улицы не очень веселою улыбкой: какой из бедующих теперь на Северном Кавказе наших полков мог бы, не кривя душой, на этот девиз нижегородцев претендовать?
Останавливаться, чтобы подольше поглазеть на нестандартный номер и заодно на весь еще крепкий, со старой кованиной над крыльцом, дом было неловко, иной раз, чтобы пройтись туда-сюда мимо него я возвращался… и правда, разве человеку, равнодушному к гению Пушкина, пришло бы в голову прибить на стену этот явно уважительный, явно благодарный знак памяти?
Кто тут, размышлял я, живет?.. Люди в почтенном возрасте или ещё достаточно молодые?.. Семья либо одинокий человек?.. Может быть, такая же преданная своему делу учительница литературы, как и привившая мне любовь к ней в нашей отрадненской школе Юлия Филипповна, страдалица, ссыльная дочь белого казака, известного в свое время кубанского профессора Беднягина?
В мнуту вдохновения чего на ум не взойдет: постучать, думаю?.. Расспросить, кто, и в самом деле, здешний жилец… Не то что побеседовать — хотя бы несколькими словами с ним перекинуться. Может, о Пушкине. Может быть, — ни о чем, как говорится, да мало ли!
Но вдруг так или иначе это решит какие-то мои сомнения… что им, сомнениям, много надо? Какая-нибудь добрая улыбка, какое-то словцо задушевное, и сердцу вдруг откроется, что я, русский писатель и якобы переводчик, все-таки больше прав, чем автор — черкес, что ты будешь делать, такой несговорчивый!..