Володины братья
Шрифт:
Слышал Володя, что Запечорье — это ссыльные места, то есть плохие места, людьми не любимые, страх наводящие на всякого, кто о них даже услышит. В разные времена почти все лучшие люди здесь в ссылке перебывали, сказывал дедушка. Странно это показалось Володе — ссылка… Какая же это ссылка, когда такая красота! Когда столько воды прекрасной, и тайги, и неба, и птицы, и зверя, и рыбы! Зимой, конечно, темновато, но ведь и солнцу отдохнуть надо! Зато летом солнца сколько твоей душе угодно! Летом и ночи-то почти нет!
Посмотрел Володя вокруг: на тяжелые желтые колокольчики в болотной траве, на заросли карликовой березы, крапивы и иван-чая, на ели и лиственницы, обступившие поляну с трех сторон; с четвертой стороны — за рекой, которую отсюда не видно было под обрывистым берегом, — зеленели волны тайги, как море. А надо всем этим сияло загадочное лиловое небо.
«Небо всегда хранит какую-то тайну, — подумал Володя. — Впрочем, как всё. Как и вот эти грибы в траве между бревен. — Володя потрогал грибы руками. — Разве в грибах нет тайны? А почему они тогда такие странные, ни на кого не похожие? Почему у них листочков нет, одни только круглые шляпки? И почему они часто на полянках кругами растут? «Ведьмины кольца» называются эти круги, дедушка говорил. Вроде бы ведьмы здесь по ночам пляшут, хороводы водят, и грибы с ними пляшут, оттого и кругами растут… Чепуха все это! И все-таки в грибах есть своя тайна. Как и в иван-чае. Только в грибах да иван-чае маленькая тайна, а в небе — большая тайна».
Володя нагнулся и снял с коричневой шляпки боровика присохший березовый листик.
«Еще некоторые говорят — комары… Но ведь комарами хариус питается — как же без комаров? Что бы ела молодая семга, тальма, если б не комары? Подохли бы все мальки, и люди бы без семги остались! И без хариуса. К комарам привыкнуть можно, а потом, и средство от них есть. Не страшны они вовсе, даром что их тучи. Так что не в комарах дело и не в тайге, а в людях, которые в хороших местах разные ссылки устраивали».
А про это место — Володя опять посмотрел на черные стены — дед Мартемьян рассказывал, что жил тут у Прокопова отца в работниках один ссыльный, рабочий-москвич. Отбывал он тут свой долгий срок и копил потихоньку деньги для побега. Но перед побегом отец Прокопа этого ссыльного убил и деньги себе присвоил. Все это знали, да и свидетели тому имелись, но никто этого раскрыть не смог, потому что местные власти за купца были. Все были у него в кармане.
«Где-то рабочий тут похоронен, — подумал Володя, обводя глазами печальное место, — ну, не похоронен, конечно, а брошен где-то в чащобе… А может, просто в реке утоплен».
Володя прислушался. Нескончаемым приглушенным ревом шумел издали речной порог. А здесь, над поляной, разносился многоголосый шепот иван-чая.
— Уш-шедш-ших-х жаль! Жаль уш-шедш-ших-х! — перешептывался иван-чай. — Вс-се уш-шли! Все!..
— Кого жаль, а кого нет! — одиноко-громко ответил Володя, и иван-чай сразу замолчал: испугался Володиного голоса.
А потом опять зашептался о чем-то через мгновение.
«Прокопова отца никому не было жаль!» — подумал Володя. Недаром его все раскулачивали, и дед Мартемьян тоже руку приложил к этой судьбе — был он в те годы председателем колхоза. Вот с тех пор и началась та вражда после одного случая. Тоже дед Мартемьян рассказывал. Ведь не просто же так невзлюбили в деревне и Прокопа. Сын за отца не ответчик! И в нелюбви этой вовсе не отец Прокопа, а сам Прокоп виноват стал.
Стал Прокоп, когда вырос, пьяницей и браконьером. Злой он человек: все старается как бы людям да зверью таежному напакостить. Словно мстит он за то, что отобрали у них хутор. Мстит за теперешнее свое положение, а сам все больше в никчемного человека превращается. Браконьерничает он страшно, даже противно об этом вспоминать…
А все же Володя вспомнил. Весной, когда таежные звери и птицы заняты выведением потомства, Прокоп разбойничает яро: расстреливает и самцов, и самок, и детенышей. Особенно жаль было Володе весенних глухарей, которых приносил по ночам из тайги Прокоп, жаль за их беззащитность и красоту, Алевтина Володе тайком их показывала, когда отца дома не было. Глухари об эту пору ох какие красивые! Это любовь их такими красивыми делает, потому что глухари в это время себе невест выбирают. Похожи они тогда становятся на лесных царевичей. И поют своим лесным царевнам удивительные любовные песни, поют долго, взахлеб где-нибудь в глухом уголке тайги, в час рассвета, взобравшись на темнолохматую ель. Глухари поют, распушив перья, распустив хвост, как веер, закрыв от страсти глаза и сами себя оглушив своей песней; поют о любви, о счастье, о жизни. В этот момент Прокоп их и бьет, ибо глухари тогда ничего не видят и не слышат, потому их и зовут-то глухарями! «Страшнее этой Прокоповой подлости не придумаешь», — говорит дед Мартемьян. И Володя с ним согласен. А случай, обостривший их вражду, был вот какой…
Один раз, когда повсюду еще снег лежал, но уже чувствовалась весна, в конце апреля, шел дедушка Мартемьян на лыжах в верховьях Илыча, в свою избушку на краю заповедника, на левом берегу. Правый-то берег реки вольный, а левый — заповедный. В ту пору дедушка тоже лесничим работал. С председателей его в тот год сняли — за плохой урожай — и сделали лесничим. Шел дедушка проверять свое лесное хозяйство. Ружье свое, как назло, дома оставил, только нож был у него за поясом, в ножнах, а больше никакого оружия. Шел он так налегке, потому что спешил, тем более что в избушке у него еще ружье спрятано было, штуцер тот знаменитый, о котором я вам уже говорил.
Шел Мартемьян спокойно, широким шагом посередине реки, благо лед еще толстый стоял, шел с развевающейся в обе стороны по ветру бодрой черной бородой. Ветер в лицо ему дул, аккурат северный — вдоль реки. И вдруг этот ветер ударил ему в лицо близким звуком выстрела… Удивительно это было! Охота-то весной запрещена! А тут кто-то, видно, охотился, нахально, среди бела дня…
Дедушка сразу свернул с реки в лес и погнал на выстрел по лесной, заваленной снегом чаще, но осторожно, чтоб не показаться браконьеру. Повезло дедушке, что через некоторое время он еще два выстрела услыхал — по выстрелам он к браконьеру и подкрался. И кто бы, вы думали, разбойничал в чаще? Конечно, Прокоп! Страшное зверство совершил он в тот день: лосиху с маленьким лосенком застрелил. И тем нахальнее было это убийство, что застрелил он их на левом, заповедном берегу.
Когда Мартемьян к тому месту подкрался, Прокоп как раз тушу лосихи начинал разделывать, возле берега, на красном от крови льду. И лосенок рядом лежал — никуда от матери не убег. Мал был еще очень, не более недели.
Озлился Мартемьян на Прокопа страшно! Но открыться ему в тот миг без оружия не решился: опасно было. Мог он запросто дедушку убить, как ту же лосиху. И дедушка Мартемьян, серчая страшно, долго из-за заснеженных кустов наблюдал: как Прокоп сначала горячую кровь пил, припав к лосиному горлу, как он шкуру сдирал, кишки на лед выпускал, а потом стал мясо на части резать и кости топором рубить.
От красного мяса поднимался кверху розовый пар, и сквозь этот пар смотрело большое солнце, стоявшее низко над рекой, и тоже красное, тоже испачканное кровью, — такой у солнца был вид, словно Прокоп и его ранил…
Дожидался дед Мартемьян, пока Прокоп кончит свое черное дело, пока набьет рюкзак парным мясом, спрячет остатки в сугробе под берегом и двинется домой. Тогда и Мартемьян, подождав немного, вослед отправился и в ту же ночь, взяв с собою свидетелей, нагрянул в Прокопову избу как раз в момент, когда Прокоп лосятину тайком жарил… Крупные неприятности были в тот раз у Прокопа! Милиция этим делом занялась, ружье у Прокопа надолго отобрали и оштрафовали его и запретили на время охотиться. Вот с той поры Прокоп еще больше возненавидел Мартемьяна и всю Мартемьянову родню, считал их за смертных своих врагов.