Володя
Шрифт:
Он вскочил, вышел из беседки и, не оглядываясь, пошел в глубину сада подальше от дома.
"Ах, поскорее бы уехать отсюда!
– думал он, хватая себя за голову. Боже, поскорее бы!"
Поезд, на котором должен был ехать Володя с maman, отходил в восемь часов сорок минут. Оставалось до поезда около трех часов, но он с наслаждением ушел бы на станцию сейчас же, не дожидаясь maman.
В восьмом часу он подходил к дому. Вся его фигура изображала решимость: что будет, то будет! Он решился войти смело, глядеть прямо, говорить громко, несмотря
Он прошел террасу, большую залу, гостиную и остановился в последней, чтобы перевести дух. Отсюда слышно было, как в соседней столовой пили чай. M-me Шумихина, maman и Нюта о чем-то говорили и смеялись.
Володя прислушался.
– Уверяю вас!
– говорила Нюта.
– Я своим глазам не верила! Когда он стал объясняться мне в любви и даже, представьте, взял меня за талию, я не узнала его. И знаете, у него есть манера! Когда он сказал, что влюблен в меня, то в лице у него было что-то зверское, как у черкеса.
– Неужели!
– ахнула maman, закатываясь протяжным смехом.
– Неужели! Как он напоминает мне своего отца!
Володя побежал назад и выскочил на свежий воздух. "И как они могут говорить вслух об этом!
– мучился он, всплескивая руками и с ужасом глядя на небо.
– Говорят вслух, хладнокровно... И maman смеялась... maman! Боже мой, зачем ты дал мне такую мать? Зачем?"
Но идти в дом нужно было, во что бы то ни стало. Он раза три прошелся по аллее, немного успокоился и вошел в дом.
– Что же вы не приходите вовремя чай пить?
– строго спросила m-me Шумихина.
– Виноват, мне... мне пора ехать, - забормотал он, не поднимая глаз. Maman, уж восемь часов!
– Поезжай сам, мой милый, - сказала томно maman, - я остаюсь ночевать у Лили. Прощай, мой друг... Дай я тебя перекрещу...
Она перекрестила сына и сказала по-французски, обращаясь к Нюте:
– Он немного похож на Лермонтова... Не правда ли?
Кое-как простившись и не взглянув ни на чье лицо, Володя вышел из столовой. Через десять минут он уж шагал по дороге к станции и был рад этому. Теперь уж ему не было ни страшно, ни стыдно, дышалось легко и свободно.
В полуверсте от станции он сел на камень у дороги и стал глядеть на солнце, которое больше чем наполовину спряталось за насыпь. На станции уж кое-где зажглись огни, замелькал один мутный зеленый огонек, но поезда еще не было видно. Володе приятно было сидеть, не двигаться и прислушиваться к тому, как мало-помалу наступал вечер. Сумрак беседки, шаги, запах купальни, смех и талия - всё это с поразительною ясностью предстало в его воображении и всё это уж не было так страшно и значительно, как раньше...
"Пустяки... Она не отдернула руку и смеялась, когда я держал ее за талию, - думал он, - значит, ей это нравилось. Если б ей это было противно, то она рассердилась бы..."
И теперь Володе стало досадно, что там, в беседке, у него было недостаточно смелости. Ему стало жаль, что он так глупо уезжает, и уж он был уверен, что если бы тот случай повторился, то он был бы смелее и проще смотрел бы на вещи.
А случаю повториться нетрудно. У Шумихиных после ужина долго гуляют. Если Володя пойдет гулять с Нютой по темному саду, то - вот и случай!
"Вернусь, - думал он, - а уеду завтра с утренним поездом... Скажу, что опоздал к поезду".
И он вернулся... M-me Шумихина, maman, Нюта и одна из племянниц сидели на террасе и играли в винт. Когда Володя солгал им, что опоздал к поезду, они обеспокоились, как бы он завтра не опоздал к экзамену, и посоветовали ему встать пораньше. Все время, пока они играли в карты, он сидел в стороне, жадно оглядывал Нюту и ждал... В его голове уж готов был план: он подойдет в потемках к Нюте, возьмет ее за руку, потом обнимет; говорить ничего не нужно, так как обоим всё будет понятно без разговоров.
Но после ужина дамы не пошли гулять в сад и продолжали играть в карты. Играли они до часа ночи и потом разошлись спать.
"Как это всё глупо!
– досадовал Володя, ложась в постель.
– Но ничего, погожу завтрашнего дня... Завтра опять в беседке. Ничего..."
Он не старался уснуть, а сидел в постели, обняв руками колена, и думал. Мысль об экзамене была ему противна. Он уж решил, что его исключат и что в этом исключении нет ничего ужасного. Напротив, всё очень хорошо, даже очень. Завтра он будет свободен, как птица, наденет партикулярное платье, будет курить явно, ездить сюда и ухаживать за Нютой, когда угодно; и уж он будет не гимназистом, а "молодым человеком". А остальное, что называется карьерой и будущим, так ясно: Володя поступит в вольноопределяющиеся, в телеграфисты, наконец, в аптеку, где дослужится до провизора... мало ли должностей? Прошел час-другой, а он всё сидел и думал...
В третьем часу, когда уж светало, дверь осторожно скрипнула и в комнату вошла maman.
– Ты не спишь?
– спросила она, зевая.
– Спи, спи, я на минутку... Я только капли возьму...
– Зачем вам?
– У бедной Лили опять спазмы. Спи, дитя мое, у тебя завтра экзамен...
Она достала из шкапчика флакон с чем-то, подошла к окну, прочла сигнатурку и вышла.
– Марья Леонтьевна, это не те капли!
– услышал через минуту Володя женский голос.
– Это ландыш, а Лили просит морфин. Ваш сын спит? Попросите его, чтобы он отыскал...
Это был голос Нюты. Володя похолодел. Он быстро надел брюки, накинул на плечи шинель и пошел к двери.
– Понимаете? Морфин!
– объясняла шёпотом Нюта.
– Там должно быть написано по-латыни. Разбудите Володю, он найдет...
Maman открыла дверь, и Володя увидел Нюту. Она была в той же самой блузе, в какой ходила купаться. Волосы ее были не причесаны, разбросаны по плечам, лицо заспанное, смуглое от сумерек...
– Вот Володя не спит...
– сказала она.
– Володя, поищите, голубчик, в шкапе морфин! Наказание с этой Лили... Вечно у нее что-нибудь.