Волоколамское шоссе
Шрифт:
— Как переправились, товарищ комбат, так и засели… Вытаскивали вместе с пехотой орудия на руках, но время уходило, и пехота пошла дальше.
На высоте, за невидимым отсюда гребнем, стучат два или три пулемета. По звуку определяю: немецкие. Доносятся редкие глухие разрывы мин. Это опять-таки немцы бьют из минометов. У нас с собой минометов нет. Я спрашиваю:
— Отсюда не сможем стрелять?
— Нет, товарищ комбат. Чертовски круто. Слишком велик угол.
— Вот что, Кубаренко… Подойдет Филимонов, тебя вытащим. А Заев пусть не задерживается.
Пришпорив Лысанку, кричу:
— Синченко, за мной!
И гоню в гору.
Оскользаясь, приседая на круп, с усилием вытаскивая копыта, Лысанка одолевает подъем. Ладонью я похлопываю по шее славную лошадку. Влажная шерсть горяча.
Вверху, на фоне белесого смутного мерцания, обозначился гребень. Затем взгляду открылись обрезанные гребнем траектории взлетающих, вспыхивающих в выси ракет. Нагоняю нескольких бойцов, бредущих в гору.
— Кто такие? Стой!
— Свои, товарищ комбат.
— Как фамилия? Какой роты?
— Боец Березанский, товарищ комбат. Из первой роты.
Березанского в роте звали стариком. Он вечно покашливал табачным застарелым кашлем с хрипотцой, с отхаркиванием. Пожалуй, единственный среди бойцов, он носил усы, длинные, слегка свисающие, прокуренные над губой, а на концах светлые, пшеничные. Нередко он раздражал меня медлительностью. Вот и сейчас еле плетется.
— Куда идете? Где командир роты?
— Не знаем. Сами идем. Потерялись, товарищ комбат.
Про себя чертыхнувшись, проезжаю дальше. Дождь перестал, но с горы по-прежнему бежит вода. Лысанка наконец взяла подъем. Сразу набросился, резанул по лицу, по рукам колючий, леденящий ветер.
Ясно: немцы раньше нас пришли сюда, овладели высотой, заняли деревню. Вон на бугре в свете ракет смутно видны крыши. Оттуда, из деревни, вылетают светлячки трассирующих пуль, взвиваются ракеты. А где же наш огонь? Улавливаю лишь разрозненные винтовочные выстрелы.
Оглядываюсь по сторонам, оборачиваюсь назад. Черт возьми, мы взобрались выше зарева! Гаснущее, блеклое, оно розовеет вдалеке, никнет к земле. Виден и очаг пожара, похожий отсюда на догорающую груду угля. Это станция Волоколамск. Там пролегает рубеж нашей обороны. Несколько левее — город, сейчас скрытый тьмой. Где-то на восточной окраине штаб Панфилова.
Здесь, на юру, на ветру, прохватывающем до костей, я вдруг почувствовал себя брошенным. В мыслях воззвал к Панфилову: «Товарищ генерал, батальон разъединен, разорван на несколько частей; пушки завязли; обоз со всеми средствами управления, средствами связи ушел в Волоколамск; мы опоздали, немцы раньше нас захватили высоту; как поступить, что делать, товарищ генерал?»
Нет, Баурджан, генерал не ответит. Не жди! Но ведь он тебе сказал: «Я вам доверяю». Чего же ты расхныкался? У тебя есть приказ: «Занять Тимково!» Так к черту меланхолию! Занимай! Исполняй приказ!
Без дороги, полем, меня медленно несет Лысанка. В стороне различаю стог, направляю туда лошадь.
— Эй, кто-нибудь тут есть?
— Мы, товарищ комбат.
— Почему вы здесь? Где командир взвода?
— Не знаем, товарищ комбат.
Неподалеку с характерной красной вспышкой рвется в грязи мина. Я спрыгиваю с седла.
— Синченко, укрывай коней.
— Вы куда, товарищ комбат?
— Похожу здесь, разберусь.
Иду отыскивать Панюкова. Поеживаясь от острого ветра, тащусь по вспаханному полю. Сапоги сразу становятся пудовыми, их будто присасывает, хочет сдернуть липкая земля. Тут же по полю слоняются бойцы, потерявшие своих командиров. Где же, где же Панюков? Рота, черт возьми, развалилась, распалась в этой грязище!
Неожиданно слышу крепкое русское ругательство. Голос энергичный, повелительный.
— Ложись! Ложись цепью, кому я говорю!
— Куда же тут ложиться? В грязь?
— Ложись! Не теснитесь в кучу! Всех одной миной перебьет! Рассыпайся в цепь!
Приказание снова уснащается ругательством. Чей же это грубый, властный голос? В первую минуту не могу определить, не узнаю. Неведомый мне командир продолжает:
— Джильбаев! Проценко! Собирайте сюда людей!
— Есть, товарищ политрук, собирать людей!
Политрук? Кто же такой? Неужели мешковатый Дордия? Нет, не его тон, не его голос. Слышу новую команду:
— Глушков!
— Я!
— Будешь пока командовать взводом. Первый взвод — к Глушкову! Принимай вправо! Да не теснитесь же!
И снова крепкое словцо. Нет, от застенчивого, легко краснеющего Дордия я не слыхивал таких слов. И вдруг тот же голос совсем другим тоном произносит:
— Муратов, моей шапки ты не видишь?
— Не вижу, товарищ политрук.
— Давай-ка поищи. Где-то я ее посеял.
Я ахнул. Это же все-таки он — неловкий близорукий Дордия! Умудрился потерять шапку. Но откуда же у него взялись властность и энергия? Каким чудом за один час он так переменился?
Я подошел ближе. В неживом свете медленно ниспадающей ракеты увидел белобрысого политрука. Свирепый ветер, словно гребешком, зачесал назад, поднял торчком его коротко подстриженные волосы.
— Дордия, где командир роты?
— Не знаю, товарищ комбат. Не мог его найти.
— Принимай командование ротой.
— Есть! Я уже принял, товарищ комбат.
Позади шлепнулась, разорвалась с глухим треском мина. Мы с Дордия легли. Под упором локтей расступилось противное месиво расквашенной, вспаханной земли.
В поле там и сям возникают красные вспышки нечастых разрывов. Из мглы появляется Муратов, подает политруку его ушанку. Я спрашиваю:
— Муратов, почему потерял командира роты? Как это случилось?
Маленький связной отвечает:
— Я держался, товарищ комбат, рядом с политруком. Шли все время вместе: лейтенант, политрук и я. Потом вдруг туда-сюда — командира роты нет… Должно, ушел вперед. А мы отстали.