Волонтер свободы (сборник)
Шрифт:
— Люди какие-то, ваше благородие!
Бутаков, Шевченко и Захряпин тотчас подвалили в челноке к берегу и скорехонько к зарослям кустарника, где были замечены незнакомцы.
Подоспели и увидели, как штурман Ксенофонт Егорович, конфузливо покашливая, пытался объясниться с казахами, среди которых выделялся и одеждой, и осанкой, и длинной, удивительно белой бородой старшина аксакал.
Выручил штурмана приказчик Захряпин, он заговорил с аксакалом по-казахски, и старик стал рассказывать о недавней и такой бедственной встрече с хивинцами.
Женщин
Захряпин переводил, Бутаков слушал.
— Николай Васильевич, спроси-ка, купить-то у них можно хоть что-нибудь из съестного?
Захряпин ковырнул носком сапога землю.
— Ну да, ну да, — поспешно прибавил лейтенант, — чего уж там с них взять.
Он вздохнул, порылся в карманах сюртука и протянул старшине несколько платков и стальных портняжных иголок, завернутых в тряпицу. Аксакал принял подарки и, взглянув на Захряпина, уважительно спросил:
— Тынгыз-тере?
— Тынгыз-тере, — ответил Захряпин, — морской начальник.
Шевченко тем временем торопливо рисовал ребятишек, по-прежнему сидевших на корточках. Он любил рисовать малых, потому что любил их так же, как старых. Даст бог, и у него, пусть и на закате, а будет, будет своя "дытына".
Когда-то, давно уж, когда-то изобразил он сепией спящего хлопчика; рисуя акварелью цыганок, не забыл и цыганеночка, нет, не ради композиции; рядом со слепой поместил босоногую девочку; к чубатому, костлявому бандуристу притулил мальчугана; а нынче вот и рисует торопливо казахских ребятишек. Венец красоты — счастливое лицо человеческое, да где же окрест сышещь такое, только на детских мордашках и ловишь иной раз отсветы счастья.
Высочайше утвержденная инструкция запрещала приближаться к устью Аму-Дарьи, ибо южные берега Арала были северными рубежами Хивы. На Хиву метили англичане, Петербург опасался неудовольствия Лондона.
Бутаков, нарушая инструкцию, прикидывался простаком. Что тут попишешь, коли ветер-ветрило несет шхуну на зюйд? Лавировать? Лавируем усердно, а проку чуть. И, право, позарез необходима питьевая вода. Ну-с, где же прикажете запастись пресной водой? Само собой, лишь в устье Аму-Дарьи.
Его лукавство было шито белыми нитками. Все это понимали и посмеивались. Правда, штабс-капитан Макшеев, как старший в чине, счел долгом намекнуть Бутакову об ответственности. Бутаков вскинул на него потемневшие глаза.
— А вы, господин Макшеев, — сказал он сухо, — вы просто-напросто ничего не видели: кто же не знает, что вас укачивает насмерть? — И, желая подсластить пилюлю, вежливо посоветовал: — Поступайте, как Нельсон.
— Не понимаю, — обиделся штабс-капитан. — Я ведь, Алексей Иванович, с наилучшими чувствами.
— Да и я тоже-с, — смягчился Бутаков. — А про Нельсона вот что. Ему, знаете ли, в одном сражении офицеры указали на сигнал флагмана: "Прекратить бой!" Так он что же? Приставил трубку к незрячему глазу, к черной повязке, и восклицает: "Где сигнал? Какой сигнал?" И продолжал баталию и выиграл дело. — Бутаков рассмеялся. — Вот так и мы с вами.
А Шевченко однажды шепнул ему озабоченно: разговоры о противных ветрах и штилях, о разных там обстоятельствах — это хорошо, это "добре", но вот как быть с путевым журналом? Ежели всерьез разбирать начнут, все и выплывет. Бутаков отшутился: "Не обманешь — не продашь, не согрешишь — не покаешься…"
(Может, это и вспомнилось Тарасу Григорьевичу много лет спустя, на берегу Каспия, когда в начале своего дневника записал он: "И в шканечных журналах врут, а в таком, домашнем, и бог велел"?)
Итак, "Константин" держал на юг, к устью Аму-Дарьи.
В последних числах августа соленость Арала резко пошла на убыль. Еще день, другой, и волны обрели буроватый оттенок, матросы проворно вытянули на борт ведра с почти пресной водою.
Изменились и берега. Прежде они вставали, словно крепостные стены, теперь никли к морю желтыми пляжами. Глубины уменьшались с такой опасной быстротою, что фельдшер Истомин — за неимением лекарской практики он замерял глубины — сознавал себя заправским мореходом.
— Под килем четыре с половиной сажени.
— Под килем четыре сажени.
— Под килем три с половиной…
И тут, в виду острова Токмак-Аты, когда сильный ветер был вовсе не нужен, он вдруг скрепчал, заходя постепенно через норд-вестовый румб к норд-норд-остовому. Никчемный этот ветер расстарался до того, что начался бедоносный шторм. А глубина под судном уже равнялась одной лишь сажени с четвертью.
В самом начале похода шторм стращал экспедицию голодной смертью, теперь — хивинским пленом. На шхуне воцарилась угрюмая готовность к борьбе до последнего.
Всю ночь напролет подле Бутакова был Поспелов, и лейтенант вновь чувствовал, как необходимо ему присутствие Ксенофонта Егоровича. "Руль", — тревожился Бутаков, а Поспелов успокоительно: "Выдержит, надеюсь". Оба думали об одном: на такой малой глубине да при такой бешеной качке ничего не стоило садануться пером руля в грунт, а ведь неизвестно, что лучше — остаться без руля или без ветрил. "Бейдевинд" [23] ,— думал вслух Бутаков, а Поспелов уточнял: "И покруче". Лишь приведя судно в бейдевинд, можно было удержаться мористее острова.
23
Бейдевинд — курс корабля, составляющий угол менее девяноста градусов между диаметральной плоскостью судна и направлением ветра.