«Волос ангела»
Шрифт:
– Бегите, я задержу!
– Нет…
– Бегите же, я догоню! – Греков оторвал от себя ее руки, с силой толкнул в темноту проулка.
Резко повернувшись, он поймал первого полицейского под шаг и коротко ударил левой в голову. Тот без звука рухнул на землю. Второй не успел вовремя остановиться и тоже получил сильный удар, но устоял на ногах.
Федор шагнул вперед, намереваясь ударить еще раз. Но сзади кто-то прыгнул ему на плечи, ловкий, как обезьяна. Он откинулся как можно резче спиной на забор, услышал сзади сдавленный стон, почувствовал, как стало свободно спине, не глядя
Подбежали еще несколько человек. Темнота, сопение, ухо ожгло чужим кулаком. Сбил наземь одного, обдирая в кровь костяшки пальцев о пуговицы полицейских шинелей. И тут грохнул выстрел. Пуля вышибла окно в каком-то доме, хлопнула дверь, опять зашлись истошным лаем собаки.
Стрелял первый полицейский, стоя на четвереньках. Федор подскочил, выбил ударом ноги револьвер, быстро поднял. Поздно…
С обеих сторон проулка, плотно закрывая его, стенкой шли полицейские с оружием в руках. Греков бросил под ноги уже ненужный револьвер. Через забор? Нет, не уйти.
Успела ли она? Ему почему-то казалось, что его неведомая спутница была молода и красива. Хотелось верить, что успела…
Молоденький подпоручик приносил присягу последним. Он никогда в жизни еще не был членом военно-полевого суда и поэтому волновался. Голос его дрожал и срывался, произнося слова присяги:
– Обещаю и клянусь всемогущим Богом перед Светлым Его Евангелием и Животворящим Крестом Господним хранить верность его императорскому величеству, государю императору, самодержцу всероссийскому, исполнять свято законы империи, творить суд по чистой совести, без всякого в чью-либо пользу лицеприятия, и поступать во всем соответственно званию, мною принимаемому, памятуя, что я во всем этом должен буду дать ответ перед законом и перед Богом на Страшном суде его.
В удостоверение сего целую слова и крест нашего Спасителя. Аминь!
Вытянув пухлые губы под светлыми усиками, он благоговейно приложился к Евангелию и кресту, поднесенным гарнизонным священником. Оглянулся на других членов суда.
Молодцеватый кривоногий ротмистр и рыжеватый подполковник – председательствующий стояли с непроницаемо-равнодушными лицами, ожидая конца церемонии приведения к присяге.
Расселись за столом, покрытым синим сукном. Стулья были простые, с гнутыми деревянными спинками, немилосердно скрипевшими при каждом прикосновении. Все было как-то очень буднично и серо: не очень большая комната в казарме, где заседал суд; крашенные маслом в казенный, серо-зеленоватый цвет стены; окна с низкими деревянными подоконниками и плохо вычищенными медными ручками на рамах с облупившейся краской; привычные звуки, доносившиеся со двора, – топот солдатских ног, разноголосые команды…
Подпоручик обернулся: сзади, на стене, взирал с большого портрета на спины членов военно-полевого суда сам государь император в полковничьем мундире со всеми регалиями.
Ввели подсудимого. Подпоручик с интересом начал разглядывать его, надеясь отыскать в большевистском агитаторе нечто необыкновенное, – он никогда еще не видел живых большевиков, о которых теперь говорили почти везде, много и по-всякому, а про этого рассказывали просто-таки небылицы: чуть ли не в Америке жил, учился в университете, дезертировал с фронта, до полусмерти избив фельдфебеля, агитировал рабочих, которые его тщательно прятали от жандармов и полиции.
Большевик его разочаровал. Ничего особенного – выше среднего роста, темно-русый. Крепкая шея, широкие, немного сутулые плечи, сухощав. Одет в светлую рубаху и темные брюки, заправленные в поношенные, уже успевшие слегка порыжеть сапоги. Выбрит плохо, в углах губ и на подбородке темнеет щетина. Тени под светлыми глазами, упрямо сжатый рот.
Подсудимого усадили на табурет напротив стола, за которым разместились члены суда, по бокам встали солдаты, взяв к ноге винтовки с примкнутыми штыками.
Процедура судебного разбирательства оказалась малоинтересной, даже весьма скучной. Сначала подпоручика было заинтересовали некоторые подробности из жизни подсудимого, но потом начались какие-то бесплодные и пустячные пререкания рыжего подполковника, председателя суда, с военным прокурором.
Зачитывались рапорты уже убитого командира взвода, в котором раньше служил подсудимый, другие бумаги. Военный прокурор – молодой, в тщательно подогнанном форменном обмундировании, туго перетянутом ремнями снаряжения (подпоручик еще подумал – зачем? Зачем он так затянулся, словно сейчас ему бежать на плац и с маршевой ротой отправляться на фронт), – долго и нудно говорил о долге перед государем и Отечеством, верности присяге, часто трогая холеной белой рукой прикрепленный к карману френча университетский значок.
На вопросы подсудимый отвечать отказался.
Совещаться было негде – для вынесения решения о мере наказания пришлось всех удалять из комнаты, в которой заседал суд.
Дождавшись, пока закроется дверь за последним из выходивших, подполковник достал портсигар, любезно предложив всем свои папиросы. Ротмистр взял, поблагодарив. Подпоручик не курил.
– Надо решать, господа офицеры… – Подполковник вынул часы, щелкнул крышкой. – Ого, время к обеду. Припозднились мы несколько.
Ротмистр, позванивая шпорами, отошел к окну, открыл форточку. Синие пласты табачного дыма потянулись полосами навстречу потоку свежего воздуха.
– Ваше мнение, подпоручик? По традиции начнем с младшего по званию, – мягко улыбнулся подполковник, блеснув золотой коронкой.
– Я… Я не знаю, господа, – подпоручик вдруг растерялся.
Еще вчера, узнав, что назначен в состав военно-полевого суда, должного осудить дезертира, избившего фельдфебеля и подозреваемого в связях с большевиками, он думал твердо предложить расстрелять его. Или повесить.
Сегодня, увидев этого человека – усталого, с запавшими от бессонницы глазами, какого-то очень обыкновенного, он неожиданно ярко представил, как того выведут, дадут лопату, чтобы вырыть могилу самому себе, завяжут глаза… Залп!
И это все будет от его слова? Но как же присяга?
– Не знаю, господа… – повторил он, – может быть, его следует казнить?
Последние слова прозвучали как-то по-детски нерешительно, и подпоручик обиделся сам на себя, но, с другой стороны, язык не поворачивался сказать: „расстрелять“ или „повесить“.