«Волос ангела»
Шрифт:
– Каково, господа, а?! – Он счастливо рассмеялся.
– Распутин наше несчастье… – глухо сказал Невроцкий. – Могу вам как юрист сказать: хорошего нам более ждать нечего. Вот, представьте, некий Назаров, его как раз недавно судили, предпринял попытку ограбить Казанский собор! Мыслимое ли дело раньше такое? Да за это
3
Распутин, бравший взятки за содействие в назначении на высокие посты.
– Ага, вы, значит, по юридической части… – разливая по серебряным дорожным чаркам коньяк, отметил для себя Кудин.
– Да, в некотором роде, – поджал губы Невроцкий.
Он лгал. Алексей Фадеевич Невроцкий был ротмистром отдельного жандармского корпуса. Служил в Польше, но теперь там немцы. Временно прикомандировали к петроградскому управлению, приходится много разъезжать по стране. Постоянно видишь, как незаметно для непосвященного глаза, подобно натянутой гнилой ткани, расползается в неумелых руках царя Николая власть в Российской державе.
Близорукий болван! Надо же было додуматься запретить охранному отделению иметь свою агентуру в армии – приказано было получать сведения о настроении войск побочно. Вот и мотаешься туда-сюда, а большевики, они побочных методов не признают. Идут в солдаты, агитируют в полках, гарнизонах, на флоте. Неужели там, наверху, не понимают, что армия уходит из рук? От быдла загородиться можно только штыком, а штыки становятся все ненадежней: почти весь фронт охвачен большевистской заразой. Но зачем об этом с попутчиками? Стоит ли?
– Так, говорите, пытался ограбить? Экий разбойник… – Кудина заинтересовал рассказ Невроцкого, и он отвлек его своими расспросами от мрачных мыслей. – А сам он из каких будет?
– Из воров… Хитровку в Москве знаете? Там дом Румянцева есть, впрочем, их там много: и Кулакова, и Степанова, потом Ярошенко. Не в этом дело. В румянцев-ском доме – известные среди воров трактиры „Пересыльный“ и „Сибирь“. Ну, в первом больше мелкая сошка собирается – нищие да барышники, а вот в „Сибири“ – птица покрупнее. Отец этого Назарова, прозванный среди воров Святым Антонием, был уважаемым человеком в трактире „Сибирь“, а сынок по его стопам пошел. И вот теперь дошел аж до отлучения от Церкви.
– Подумать только, господа, везде своя власть, своя иерархия, даже у воров, – покрутил головой Кудин. – Но вот что мне интересно, а если бы он, к примеру, все же обокрал собор, то сколько бы сорвал, а? И ведь недорого, наверное, стал бы краденое добро спускать, подлец! Разве же он натуральную цену всему знает? Вот кто-то бы уже и погрел руки-то, а?!
– Как вы можете, Тихон Иваныч! – возмутился при-хмелевший от коньяка и обильной закуски Черников. – Это же святотатство! И не о церкви даже речь – храм во славу русского оружия поставлен. Память народа…
– Э-э… Бросьте, молодой человек! Слова громкие: святотатство, память… Может, оно и так, а коммерция коммерцией!
– Война… Все отсюда, – Невроцкий щелкнул портсигаром. – Вы не возражаете, господа, я закурю?
– Война, – повторил за ним Черников, – Дарданеллы, Константинополь… Я перед отъездом навещал в госпитале троюродного брата: офицер, георгиевский кавалер, штабс-капитан. Какой был красавец, я всегда ему завидовал, может быть, это и нехорошо, господа, но, ей-богу, завидовал. А сейчас… На костылях, хромой на всю жизнь, только-только слух вернулся после контузии. Говоришь с ним, а он все тебе на губы смотрит, еще не отвык от глухоты. Зачем ему эти Дарданеллы, когда он теперь хромой? А в солдатских госпиталях… Кому нужна война, неизвестно за что уносящая жизни молодых здоровых людей?!
– Вы, по-моему, выпили лишнего? – мягко остановил его Невроцкий, цепко глядя в глаза. – Может быть, вам лучше пойти в купе и прилечь? Мы тут с Тихон Иванычем продолжим потихоньку. Глядишь, и в картишки по маленькой, как, Тихон Иваныч? Ночь длинная, а еще только к Твери подъезжаем…
– Извините, господа.
Черников пошел в свое купе, повалился на обитый плюшем диван. Было слышно, как за тонкой стенкой смеется Кудин и рокочет басок Невроцкого – видно, рассказывает что-то веселое. Пусть пьют, пусть играют: им никогда не понять его, учившегося на медные деньги. Надо было, наверное, поехать вторым или третьим классом. А ну всех к черту! И Невроцкого, и Кудина, и пославшего его в Питер редактора.
Черников закрыл глаза. Поезд покачивало, громыхало на стыках. Колеса стучали мерно и глухо, как костыли Воронцова по узорчатому кафелю госпитального коридора.
Слабый огонек коптилки колебался от малейшего движения людей, притулившихся в тесном сыром помещении. Федор Греков, не обращая внимания на затхлость и сизые разводы плесени на стенах, шустро орудовал ложкой, доскребая из котелка, принесенного Сибирцевым, остатки еще хранившей тепло ячневой каши, сдобренной конопляным маслом.
Присевший на корточках у недальней стены Сибирцев, сутуловатый, носастый, с большими, покрытыми темным налетом въевшейся окалины руками металлиста, посасывал цигарку, освещавшую при каждой затяжке его небритое остроскулое лицо. Наконец он докурил, спрятал окурок в жестяную баночку. На вопросительный взгляд Грекова ответил:
– С табаком тяжело… Весна, новый еще только посеяли, а в лавке дороговат. Знаешь ить, сколько у меня ртов… Да ты ешь, ешь, не чурайся, что в склепе сидишь, – сохраннее будешь. А тутмо хучь и паны лежат, – он провел рукой по стене с выбитыми на ней латинскими буквами именами и датами, – тольки теперя они ребята спокойные, отпановали свое. – И, усмехнувшись своим мыслям, добавил: – Им небось и во снах не приснилось, что тут большевик прятаться будет.
– Некогда прятаться, – Федор облизал ложку и отставил пустой котелок. – Спасибо за кормежку. Время сейчас такое, говорю, что прятаться некогда.
– А ты не торопись, – осадил его Сибирцев, – второй день только и сидишь. Тебя вишь как ищут, все в городке перерыли. Мы тут посоветовались с товарищами и решили – подаваться тебе надо с Беларуси, в Москву али в Питер подаваться надо. Города большие, что твой муравейник, да и свой брат рабочий там, не выдадут. А у нас, видно, завелась какая-то гнида. Ну ничего, найдем – и к ногтю… В общем – сегодня вечером жди. Придет за тобой товарищ от железнодорожников. Договорено все уже. Выведут с кладбища, там один перегон есть, в горку паровоз идет медленно, тебя и подхватят, довезут до следующей станции и посадят на поезд. Ну, – он хлопнул широкими ладонями по коленям и встал. Голову пришлось пригнуть – потолок старого склепа для Сибирцева был низковат. – Давай прощаться, пойду я. А тебе счастливо, не забывай.