«Волос ангела»
Шрифт:
Каллаген не спешил начать разговор. Он то вынимал изо рта трубку, то снова зажимал ее крепкими зубами. Наконец решился.
– Слушай, парень… Я видел твой нырок под прямой удар, видел, как ты держишься на ринге. Конечно, если бы ты попал ко мне в руки лет десять назад, это было бы много лучше, но и сейчас я готов заниматься с тобой отдельно. Подумай. У тебя может быть хорошее будущее в боксе. Заключим двухгодичный контракт.
– Мне нечем платить, – отказался Федор.
– Деньги мы будем делать вместе, – засмеялся Каллаген. – А пока доллар в день и усиленные занятия. Через
– Согласен… – выдохнул Греков. Тогда это казалось ему спасением.
Через месяц он выиграл у Фостера, послав того в нокаут в пятом раунде.
Роман поправлялся медленно, и Федору приходилось снова и снова выходить на ринг в прокуренных, полных орущих полупьяных людей залах. Нужны были деньги на врача, на питание, на жилье. И все это для двоих, а работал он один. Лишь через год Роман стал похож на человека.
– Домой, только домой… – твердил он каждый день. – Солнце, вишни цветут! Федя, от какой же красоты мы с тобой уехали!
К желанию Грекова расстаться Каллаген отнесся резко отрицательно.
– Я еще не вернул свои деньги. Ты не можешь так уехать, нарушив контракт. Знаю, что кормил на мои деньги своего больного друга, знаю. Хочешь, я куплю ему билет на пароход в Россию, а ты останешься еще на год? Иначе за нарушение условий контракта – полиция! Суд, тюрьма. А твой друг все равно еще не сможет работать в дороге. Так что…
Тогда-то Греков наконец понял, что прикидывавшийся добряком Старый Билл просто-напросто продал его в кабалу Каллагену. А может, они были из одной шайки? Кто знает… Оставалось только стиснуть зубы и ждать конца контракта.
Уезжая, Роман плакал. Федор отправил с ним письмо родным, взял его адрес и долго-долго смотрел вслед уходящему в море пароходу, пока тот не потерялся в сверкающей дали.
…В Россию он вернулся только в тринадцатом году. Отца схоронили без него. Обняв худенькие, вздрагивающие от сдерживаемых рыданий материнские плечи, Федор решил для себя, что больше так не будет – не оставит он ее одну. Пошел на завод Гужона, где работал раньше отец. Со скрипом, но взяли. В подсобные рабочие.
Товарищи по работе долго присматривались, расспрашивали, как там, в Америках-то? Рабочий день казался бесконечным, тягостно-серым. Потом стали доверять, позвали в кружок. В четырнадцатом он уже был членом партии большевиков.
В пятнадцатом получил повестку о призыве в армию, но в школу прапорщиков идти отказался – имел задание партийного комитета вести агитацию среди солдат: партия считала, что то время, когда надо будет повернуть штыки одетых в серые шинели рабочих и крестьян против царя и помещиков, уже не за горами. Работу в полку Греков вел осторожно, исподволь приглядываясь к сослуживцам, – опасался провокаторов и доносчиков, но за полгода успел найти и единомышленников, и благодарных слушателей, жадно внимавших той правде, которую он рассказывал о войне, ее причинах, доходчиво разъясняя, кому именно выгодна эта мировая бойня. Радовался, видя, как задумываются после разговора с ним многие солдаты…
В траншее захлюпало. Видно,
Федор выглянул из-за выступа траншеи – смена идет: ежась, лениво переставляя ноги в грязных сапогах с налипшими на них комьями глины, сгрудились покурить.
– А мене маманя моя на прощаньице и говорит: прощевай, мол, сынок… Храни тя Господь… – выпустив из ноздрей сизый махорочный дым, не спеша рассказывал средних лет бородатый солдат, – не дождаться мне тя. Ведомо, када воротишься, на погосте буду.
– Да, вот и дадут, стал быть, ей землицы-то, без всякой деньги, – хмуро отозвался другой.
– Знамо, помучилась родимая. Еще при крепостных… А землица, она как мужику не нужна? Нужна! Работы пропасть, жена пишеть: дети пухнуть голодныя, а тут война не пущает…
– Зовсим завоивалысь, – поддержал его простуженно хлюпающий носом тщедушный востроносый солдатик в мятой шинели, – зничтожить этту войну трэба, та и тикать до дому.
– Я те сничтожу, рожа твоя поганая!
В траншее, как из-под земли выросший, появился фельдфебель Карманов, прозванный солдатами Поросенком. Рыластый, короткошеий, он быстро обвел всех маленькими светлыми глазками, опушенными белесыми ресничками. Уперся недобрым взглядом в Грекова:
– И ты тута. А ну, геть по местам… – он начал распихивать солдат, щедро раздавая зуботычины. – Базар развели!
Федор, медленно повернувшись, сделал шаг к блиндажу и тут же почувствовал, как фельдфебель и его зло ткнул кулаком в спину. Едва удержавшись на ногах, Греков быстро обернулся. Солдаты притихли – Грекова уважали, и никто из офицеров или унтеров его не трогал.
– Иди-иди, – злорадно ощерился Поросенок, – нечего на меня буркалы-то выкатывать!
Он хотел отпихнуть Федора в грязь и пройти дальше по траншее, но тот ловко увернулся, и Карманов, поскользнувшись, упал на колено. Тяжело поднявшись и багровея, придвинулся к Грекову. Тот отпрянул.
– А ну!
Кулак фельдфебеля прошел совсем рядом с лицом. Горячая, душная волна гнева поднялась в груди. Уже не думая, Федор в ответ ударил. Раз, другой, третий.
Голова Карманова неестественно дернулась, и он тяжело осел в грязь, захлебываясь кровью. Кто-то услужливо подхватил его под мышки, помогая встать, но ноги, видимо, отказывались как следует служить Поросенку, и он, провиснув на плечах солдат, едва поплелся к блиндажу, поминутно сплевывая густую кровавую слюну.
– Эх, парень… – осуждающе покачал головой бородатый. – Час терпеть, а век жить! Как пить дать, теперича засудят… А полевой суд, он одно приговаривает: аминь! – Бородач ткнул грязным пальцем в низкое серое небо. – Добро бы он, – солдат кивнул в сторону немецких окопов, – а то свои пулю отольют. И че тя потянуло?
– Подожди, – усмехнулся Греков, – рано отпеваешь. Впереди еще многое, и ты почувствуешь себя не скотом в шинели, а человеком. Поймешь, что за тобой сила и правда!