Волосы Береники
Шрифт:
– Да я бы рад, но мать, боюсь, не одобрит. У нее свои понятия на этот счет, домостроевские, и ничего с этим не поделаешь. Я ведь, пока учусь, на ее шее сижу.
– Выходит, мы совсем с тобой видеться не будем? Днем я работать буду, вечером в институте торчать.
– Но ведь это не навсегда, Ник? И вообще… Главное, мы любим друг друга. Давай я буду встречать тебя после учебы каждый вечер? А потом домой провожать? Хочешь?
– Хочу.
– А на четвертом курсе мы поженимся. Или на пятом. И будем всегда вместе. Я так тебя люблю.
Поначалу он и впрямь встречал ее каждый вечер. Иногда и после работы встречал, провожал до института.
А что было про нее спрашивать? Даже и рассказать нечего. Туда ходи, сюда не ходи, принеси то, отнеси это. В перерывах – резиновые перчатки на руки, ведро с водой и швабра, и вся офисная суета будто мимо клубится, ее и не замечает никто. Спроси, как зовут, – не вспомнят. Да, в общем, не больно-то и хотелось, чтобы помнили. Самое неприятное было то, что начальник выходных не любил и всех призывал к не обязательному, но умеренно оптимистическому трудоголизму. Если перепадало когда свободное воскресенье, – за счастье можно было считать. Но зарплату платил вовремя, и довольно приличную. Как говорится, и на том спасибо, что ж… Да и не только спасибо, а низкий поклон в ножки, потому что квартирная хозяйка ни одного дня без выплаченного за следующий месяц аванса не пережила бы, выставила за дверь без лишних объяснений.
А потом Антон встречать Нику перестал. Не вдруг, а как-то постепенно – через раз, через два… Отговаривался занятостью, в глаза не смотрел. Она чувствовала: случилось что-то. Приставала с тревожными расспросами. А он только обнимал да прижимал к себе сильно, и она слышала, как виновато и тревожно бьется его сердце. Однажды попросил грустно:
– Ник… Не ходи в институт, поедем к тебе, а? Я так скучаю.
В ту ночь он остался у нее. И они любили друг друга так, будто наутро должны были умереть, как Ромео и Джульетта. В какой-то момент Нике показалось, что глаза у Антона мокрые от слез.
– Ты… Ты чего? Ты плачешь?
– Нет… Нет. Я люблю тебя. Ты это всегда помни, ладно? Чтобы ни случилось.
– Да что такое должно случиться? Не пугай меня, Антон!
– Ничего, ничего… Но все равно помни: я тебя люблю, Ника. И всегда буду любить.
После той ночи он пропал. Не встречал больше. И домашний телефон не отвечал. Нике пришлось брать отгул на работе и ехать среди дня в институт. Бывшие однокашники вывалились из аудитории, глядели на нее удивленно:
– Антон? А ты разве не знаешь? Его неделю назад отчислили, он экзамены с зимней сессии пересдать не смог. Вернее, и не пытался даже. Сам в деканат принес заявление на отчисление, документы забрал. А вы что, расстались? Вроде любовь была. Жалко… Видели его тут с одной. Но говорят, не из нашего института, вообще неизвестно, кто она и откуда. Вся из себя такая… Фифа блондинистая.
Она улыбнулась и кивнула, будто в курсе была относительно той, которая «вся из себя такая» и «фифа блондинистая». Потом развернулась и пошла прочь. Сил не было слушать дальше. Сил не было поверить.
На улице остановилась – куда идти-то? И что делать? Надо ведь что-то делать?.. Правду узнать. В конце концов, она имела право.
На улице сиял майский день, отражаясь в лужах, оставшихся от недавно пролитого дождя. Чистая листва на деревьях была вызывающе юной и свежей, небо – голубым и прозрачным, и было ужасно неприлично нести свое изумленно несчастное лицо мимо такого праздника. Лицо, которое боится узнать правду.
Ноги сами принесли ее к дому Антона. Ника поднялась на третий этаж, решительно нажала на кнопку звонка…
Открыла Людмила Сергеевна. Волосы перетянуты косынкой, на щеках и под глазами огуречные круги прилеплены. Для освежения лица, стало быть. Стояли молча, глядели друг на друга. Потом Людмила Сергеевна отлепила от щеки один кружок, сунула в рот, задумчиво прожевала. А прожевав, отступила на шаг, тяжело вздохнула и мотнула головой – заходи, мол. Ника шагнула в прихожую, сняла туфли, сунулась было в комнату, но Людмила Сергеевна проговорила тихо, будто извиняясь:
– Да нет его дома. Одна я. Пойдем на кухню, чаю попьем.
– Спасибо, я не хочу…
– Ладно-ладно, не отказывайся, тебе обязательно чаю надо выпить, сладкого и крепкого. Погляди в зеркало, сама своей бледной зелени испугаешься. Тоже, нашла о ком переживать. Да у тебя знаешь сколько таких будет? Только глазом моргни. Ты ж красавица, у тебя голова светлая! А волосы! Да за такие волосы полжизни отдать можно! Я ж говорю – только глазом моргни.
– Я не хочу моргать глазом, Людмила Сергеевна. Мне больше никого не надо, я Антона люблю. Вы же знаете.
– Ну заладила, как попугай! Да что ты знаешь о любви-то, соплюха рыжая? Любовь – это не для нас, мы люди маленькие. Нам бы около любви сбоку пристроиться, чтобы хоть как-то эту жизнь за хвост ухватить… А он шибко скользкий, хвост-то. Просто так не ухватишь, пока чем-нибудь не попустишься. Или кем-нибудь. Ну что ты на меня так смотришь, будто я тебя ножом режу? Заходи, садись. Чаю сейчас налью, бутерброд сделаю. Тебе с колбасой или сыром? А может, борщеца? Хочешь? Я только сварила, не остыл еще.
– Нет. Я ничего не буду.
– Будешь. Не хватало еще, чтобы ты у меня тут в обморок грохнулась. Поешь сначала, потом поговорим. Новости у меня не очень для тебя веселые.
– Говорите, Людмила Сергеевна. Я вам обещаю, что в обморок не грохнусь.
– Что ж, ладно. Сама напросилась. А может, это и хорошо, что ты от меня узнаешь. Антошка-то, поди, забоится тебе сказать, совестно ему. Даже не знаю, как и начать, господи. Помогите, святые угодники, такой грех на душу беру.
– Говорите, Людмила Сергеевна. Говорите.
– А ты не командуй! Ладно, скажу… Женится он скоро, так уж получилось, прости ты его, Ника. Не хотел он, да я его на этот шаг подтолкнула. И меня тоже прости. Кто ж знал, что эта Маринка в него влюбится, прям голову потеряет. Она сама и предложила ему жениться, чтобы вместе отсюда уехать.
– Уехать? Куда уехать?
– Так в Германию! У нее папашка в Мюнхене свой бизнес имеет, видать, неплохо дела идут. Машинами подержанными торгует. Там они никому не нужны, а у нас – нарасхват. Богатые они, одним словом. И Маринка эта гордая вся из себя, через губу со мной разговаривает. А я терплю, что я могу сделать-то? Нет, могу, конечно, ты ж меня знаешь, я за словом в карман не полезу. Но терплю. Ради счастья Антошкиного терплю. А при других раскладах эта Маринка так бы летела фанерой над Парижем – ветер бы свистел в ушах! Я вот все удивляюсь, чего она в Германии себе мужа не нашла?.. Чего в моего Антошку вцепилась?.. Но раз уж такой оборот дело приняло, тут пан или пропал, сама понимаешь. Другой такой Маринки может и не быть. Это судьба, счастливый случай. И я сказала – иди… – вытянула Людмила Сергеевна указующую натруженную ладонь, – иди, сынок, и женись. И уезжай отсюда за лучшей долей, поживи другой жизнью, как люди живут. Иди, сынок…