Волосы Вероники
Шрифт:
— Вы что-то еще хотите сказать?
Сказать мне больше было нечего, а вот удержаться от глупого вопроса я не смог:
— Вам никто не говорил, что вы чем-то похожи на эту… (я не сказал «жрицу») бронзовую богиню?
И тут произошла удивительная вещь: Ольга Вадимовна перевела ошарашенный взгляд с меня на скульптуру, потом снова на меня, затолкала в пепельницу сигарету, губы ее задрожали, и она вдруг разразилась веселым заливчатым смехом, которого я, признаться, от нее никогда не ожидал. Я вообще ни разу не слышал, чтобы наш заместитель директора так заразительно
— Ну, знаете… — сквозь смех проговорила она. — До такого еще никто не додумался… Завтра же скажу, чтобы убрали эту… легкомысленную бронзовую даму.
— Ради бога, не делайте этого, — сказал я и вышел из кабинета.
К Бобрикову я зашел перед концом рабочего дня. Он сидел один в большой комнате, стены которой были увешаны диаграммами, сравнивающими загрязнение окружающей среды в разных странах мира. Бросалась в глаза огромная фотография: черная взъерошенная чайка с обвисшими крыльями с трудом выбирается на берег из прибрежных вод, отравленных разлившейся нефтью из потерпевшего катастрофу танкера. Такое впечатление, будто погибающая птица в предсмертной тоске бросает всему человечеству горький упрек: вот, дескать, до чего довела ваша бездумная деятельность животный мир на планете.
Вячеславу Викторовичу Бобрикову было лет тридцать, но большие с выпуклыми стеклами очки делали его старше. Постригался он коротко, носил джинсы и короткую кожаную куртку, во рту постоянно торчала трубка. Если бы еще ему тельняшку, то боцман и боцман с тральщика. Я знал, что Бобриков подготовил кандидатскую диссертацию об охране наших внутренних водоемов от загрязнения целлюлозно-бумажными заводами.
— Операция прошла удачно, — скользнув по мне рассеянным взглядом, скороговоркой сказал он.
— Какая операция? — удивился я.
— Я про Ивана Тимофеевича, — пососав потухшую трубку, пояснил Бобриков. — Все приходят, спрашивают.
Секретаря партбюро Осипова прямо из кабинета увезли на «скорой помощи» в больницу. Думали, аппендицит, а оказалась прободная язва желудка, еле спасли. И вот уж который раз человека оперируют, почти полгода в больнице.
— Ну тогда насчет директора? — насмешливо взглянул на меня Бобриков — он сидел за письменным столом и наносил красным карандашом на большой лист ватмана с диаграммой какие-то цифры.
— А что, сейчас на директоров большой спрос? — спросил я.
Бобриков положил карандаш, достал спички, раскочегарил свою трубку и, когда она исправно задымила, откинулся на спинку стула. Его длинные ноги в огромных башмаках на толстой подошве торчали из-под стола. Вячеслав Викторович был под два метра, обычно высокие люди неторопливы, медлительны, а он был на редкость подвижным, энергичным. Всегда готов был отправиться в командировку, чего не скажешь о многих других, в том числе обо мне. Бобриков объездил все моря и крупнейшие озера страны, три месяца жил на Байкале. Удивительно, что он сейчас на месте. Наверное, потому что Осипов в больнице, его никуда не посылают, Вячеслав Викторович сейчас за него.
— Может, действительно на фасаде НИИ вывесить объявление: «Срочно требуется директор!» — улыбнулся он.
— Грымзина
— Сотрудники института пишут в Москву, райком, обком, оттуда приезжают представители, знакомятся с людьми, выясняют обстановку в институте…
— Уезжают, а сотрудники снова пишут, — в том же тоне продолжал я. — Приезжают другие представители… В общем, сказка про мочало, начинай сначала.
— А что вы предлагаете? — посопев трубкой, прищурился сквозь очки Бобриков.
— Даешь директора! — рассмеялся я. — Это же несерьезно: полгода нет в НИИ директора! А если они будут год, два, три писать?
— Пишет-то ваша Коняга, виноват, Грымзина, — вставил он.
— Она смотрит в рот Скобцову.
— Гоголева будет директором института, — посерьезнев, доверительно сказал Бобриков. — Другой кандидатуры я просто не вижу. А вы?
— Гоголева так Гоголева, — сказал я. — А со склоками надо немедленно кончать.
— Как вы это себе представляете? — спросил он.
— Мне интереснее было бы услышать ваше мнение, — усмехнулся я.
— Признаться, мне тоже все это надоело, — по молчав, сказал он. — Пишут и пишут! Прямо какой-то бумажный фонтан. Причем пишут убедительно, со знанием дела, и подписываются… Это не анонимки, и отмахнуться от заявлений коммунистов и беспартийных не имеем права. А пока письмо расследуется, время идет… Вот, что я думаю, Георгий Иванович, соберу открытое партийное собрание, а вы там выступите и объективно обрисуете обстановку в филиале нашего НИИ?
— Почему именно я? — Признаться, я не ожидал такого поворота дела.
— Не только вас беспокоит нынешняя обстановка в институте, я был перед операцией в больнице у Осипова, он тоже рекомендует поговорить обо всем начистоту на партийном собрании.
— Я подумаю, — сказал я.
— А пока сделайте хороший втык Коняге, виноват, Грымзиной! — посоветовал Бобриков. — Неужели ее энергию нельзя направить в производственное русло?
— К вам же прибежит жаловаться на меня, — сказал я. — Или тоже куда-нибудь напишет.
И когда я уже уходил, Вячеслав Викторович, выпустив сиреневое облачко дыма и передвинув под столом ноги в тяжелых башмаках, заметил:
— Хорошо, что вы ко мне пришли, я ведь собирался вас завтра пригласить в партбюро… Мысль провести собрание давно пришла мне в голову, но некоторые члены партбюро были против.
— Артур Германович?
— Я рассчитываю на вас, Георгий Иванович, — задушевным голосом сказал Бобриков.
Первый раз за все время Варя пришла домой во втором часу ночи. Я уже лежал в своей комнатушке и прислушивался к шуму за окном. И снова к парадной подкатила машина, мне захотелось вскочить с постели, взобраться на высокий подоконник и, отодвинув штору, посмотреть: на чем приехала моя дочь? Почему-то я уверен был, что пожаловала она. До этого тоже останавливались у нашего дома такси, хлопали дверцы, гудел лифт, но у меня подобного желания не возникало. Подглядывать за дочерью мне показалось унизительным. Я и за женой никогда не следил.