Волшебная дорога (сборник)
Шрифт:
— Ну, уж если опирается, — согласился я.
— Тогда готовься. Заплати за телефон, за квартиру. Оставь знакомым деньги, чтобы подписали тебя на газеты. Погаси членские взносы. И пожалуйста, постригись. Стыдно! Посмотри на себя в зеркало. И купи приличный костюм. На брюках бахрома. На пиджаке нет двух пуговиц. Ты даже не представляешь, как ты опустился. Подтянись, я тебя умоляю. А через три дня…
И вот три дня прошли.
42
Вы помните фантастический рассказ Ф. М. Достоевского «Сон смешного человека»?
То же самое случилось и со мной. «Совсем как бы для меня незаметно» я очутился «на этой другой земле».
Другой земле? Разве может быть еще одна Земля?
Может.
Я оказался на солнечном, прелестном, как рай, острове, как и подобает острову, со всех сторон омываемому синими волнами моря.
Нет, нет! Это вовсе не было робинзонадой. Никаких Пятниц! И без всяких людоедов и дикарей.
Маленький санаторий, несколько отдыхающих. Обслуживающий персонал: врачи, сестры, официантки, повара и никакого затейника. И я, только что появившийся в этом бесконечно уютном мире с санаторной картой в руках, с путевкой и всеми необходимыми справками, которыми предусмотрительно снабдила меня Офелия.
Снабдила ли меня Офелия нужными знаниями, необходимым опытом, которым располагал каждый житель этого неизвестного мне мира?
Разумеется, нет. Ведь ее магическое искусство, как всякое искусство, имело границы.
Было условлено, что я пострадал в экспериментальной лаборатории при неудачном химическом опыте и заболел амнезией, которая провела невидимую черту между моим настоящим и моим прошлым. Мое настоящее длилось, освещенное июльским солнцем, а прошлое походило на затемненное окно в первый день мировой войны.
О войне пойдет речь дальше, а пока я на глазах у читателя раскрою свой чемодан и вытащу свои пожитки, чтобы переложить их в шкаф, где все еще сохранялся таинственный запах вещей моего предшественника или предшественницы.
Окна комнаты выходили на море, где белел парус, так же лирично и одиноко, как в стихотворении Лермонтова.
Я напомнил себе, что о Лермонтове я не должен упоминать в разговоре с отдыхающими. На этой планете не было и не могло быть Лермонтова, хотя планета чертовски была похожа на покинутую мною Землю. И язык, на котором разговаривала со мной сестрахозяйка, так гостеприимно и мило принявшая меня, очень был похож на русский язык, хотя и не все слова совпадали.
Я имел право на ошибки и на нелепо, почти глупо, по-ребячьи звучавшие вопросы. Ведь я болел амнезией и пострадавшая моя память очень медленно восстанавливала свои силы.
Я напомнил себе, что на этой Земле не было Лермонтова и Пушкина, не было Ньютона и Дарвина. Здесь были другие гении и другие имена, которых я не знал. Но я имел право быть невежественным. Все поймут, что я знал все, что нужно знать интеллигентному человеку. Все знал, но в один прекрасный день все забыл. Ведь я забыл даже собственное имя. Человек без опыта, милый взрослый ребенок. Но был ли я милым? По-видимому, все-таки
Соседка за обеденным столом, молодая красивая женщина, приветливо улыбалась мне. Она не стала бы так улыбаться, если бы считала меня жуликом и мерзавцем.
— Как ваше имя? — спросила она.
— Мое имя звучит слишком нескромно и громко, — сказал я.
— Но все-таки назовите себя.
— Шекспир, — сказал я.
Она нисколько не удивилась и приняла это как должное. Зато я удивился. И только несколько минут спустя все объяснил себе. Она впервые слышит это имя: «Шекспир». Это имя ей ни о чем не говорит. На этой планете не было никакого Шекспира.
Я невольно задумался. Мне трудно было вообразить себе мир без Шекспира, а значит, и без Гамлета. Добро бы, если этот мир не походил бы на тот, где имя датского принца было одним из самых популярных. Но мне казалось, что я на Земле. И небо, и деревья, и домавсе было точно такое, как на Земле. И улыбка на лице моей соседки по столу тоже была земной.
— Значит, вас зовут Шекспир? — сказала она. — Впервые слышу такое странное имя.
— А ваше? — опросил я.
— Альга.
— Ольга? — переспросил я.
— Нет, Альга, — поправила она меня.
«Неужели эта земля, — подумал я, — отличается от той, как „о“ от „а“?»
— Может быть, вы разрешите, — сказал я, — называть вас Ольгой?
— Если вам так больше нравится, называйте.
Нащупывание — это тоже познание, но познание в темноте, когда не горит ни одна электрическая лампочка, ни одна свеча, но протянутые пальцы слепца все же узнают то, что им суждено узнать.
Отчасти я тоже пребывал в темноте, хотя и находился на чрезвычайно светлом солнечном островке, напоминавшем моему воображению о местах бессмертного Гомера, о том бурном, бурном, но все же уютном море, где плыл Одиссей.
Моя соседка по столу оказалась ученым, — ученым, как выяснилось, с мировым именем (на этой милой Земле тоже была наука, ученые звания и мировые имена). Она была известным энтомологом, специалисткой, изучавшей жизнь и нравы насекомых.
Вот об этой странной жизни и об этих удивительных нравах она завела со мной беседу между первым и вторым и между вторым и третьим за уютным столиком у окна, где висела такая земная, такая белая занавеска.
О насекомых я знал мало на той Земле. Мухи, комары, клопы и тараканы. Но это было чисто опытное, бытовое и приземленно-прикладное знание. За этим вынужденным и скучным, как гудение комара, знанием не сквозила и не просвечивала ни одна чего-нибудь стоящая мысль.
Но Ольга постаралась осветить дневным светом своей пытливой мысли эту часть таинственного мира.
— Ведь насекомых, — я подразумеваю число видов, — сообщила она мне, — намного больше всех других видов животного царства.
— Но тех, кто их изучает, энтомологов, — спросил я, — не так уж много?
— Что вы? Сейчас почти все ученые в той или другой мере стали энтомологами. Энтомология первая из наук, она даже впереди математики и физики.
— Почему же?
— Да потому, что через сто лет на нашей планете, возможно, останутся только одни насекомые.