Волшебная сказка Нью-Йорка

Данливи Джеймс Патрик

Бармен с седыми волнистыми волосами. Подходит, чтобы с певучим ирландским акцентом и веселым мерцаньем в глазах. С приятностию осведомиться о моих скромных запросах. В этой низкой, мягко освещенной комнате. Кони и гончие с громом и гомоном скачут на фреске поверх бутылок за стойкой. Пива хочу. Пожалуйста. В высоком холодном стакане. Золотое и пенистое, уношу его к дубовому столику у окна. Написав свое имя и номер. На листочке розоватой бумаги.

За длинным столом. Возвышаются два повара в белых колпаках. Над здоровенным филеем. Широкий бок окорока. Точат ножи. Отрезают парящие ломти. Так аккуратно ложащиеся вам на хлеб. Подбирают для вас соленый огурчик, накапывают горку картофельного салата. Все бесплатно. Для тех, кто никогда не испытывал голода. Восстанавливает силы. Сижу, наблюдая в чистейшее окно, как меняется свет. В этом

городе-храме. Где органными трубами звенят небоскребы. Трагедия и боль. Едва прикрытые дурацкой бодростью и вечной улыбкой. По всей Пятой авеню. И я прихожу и сажусь в вышине на прометенные ветром камни. Чтобы сыграть на арфе толстенных тросов, тесно натянутых в готических арках Бруклинского моста. Трепещет торжественная и грустная музыка. Для всех, кто в печали бредет вдоль улиц и слышит. Если лязг и дрязг, гуденье и гул когда-нибудь стихнут. Вы услышите, как я играю. Мелодии тишины. Корнелиус, сей Кристиан Бронкса и Бруклина. Лишившийся родителей и жены. Теребит перстами певучие струны. Кисти рук моих прекрасны, так сказала Фанни Соурпюсс. Пока они не сжимаются, обращаясь в костистых и жестких вершителей правосудия. Прошло уже несколько месяцев. Чайки кричали над полоской прибоя. Буксиры тянули огромное судно. Когда я вместе с зимним приливом воротился на свою землю. Все лица запрокинулись, ожидая. И даже в горе моем я подумал, что им нужен я. Владеющий малой сумой красоты, которую я был им обязан доставить. Дабы глаза их вспыхнули, как у Шарлотты Грейвз. Той, что первой полюбила меня. Еще мальчиком. И как она сказала, у вас такой вид замечательный, господи, прямо изысканный. Так, я надеялся, скажут мне и они, скажут, о, как ты изменился, какой стал возвышенный и величавый. Как чудесно, что ты возвратился. И, возвратившись, нашел, что изменились они. И ничего в их изменениях чудесного нет. Влачат существование, мучаясь страхом. И норовя предательски кокнуть любого, кто возвысит свой честный голос.

Официант подносит Кристиану пиво за пивом. Пока не приходит время вставать. Бормоча одно из самых последних правил. Поступай с другими так, как они со столь вероломной радостью поступают с тобой. Джордж, пока я мыл инструменты, рассказывал мне о жертвах всех нераскрытых убийств, которым случалось покоиться на наших столах. Пострадавших не за грубость, а вследствие похоти, жадности и даже глумливого ликования. А Кларенс Вайн произнес, смерть, вот наша планида. Мы несем утешение. Умираем сами и даем умирать другим.

У стойки бара Кристиан выпивает последний стакан пива. Теперь здесь полным полно спортсменов, на каждом костюм в тонкую полоску, наблюдаются также смешливые стайки легконогих бадминтонистов. Кое-где за столами видны крепыши из класса боевых искусств. Натренированные, чтобы отважно пересекать участок панели, лежащий между парадным подъездом и лимузином. Одолевать его тройным прыжком, пока не набросились грабители и наркоманы. А уж если какой набросится. Залепить ему по черепушке и начистить зубы ногой. Что до меня. То как бы я хотел отыскать хоть одного человека, которого мне бы удалось удивить. Не отшибая ему напрочь глупой башки. Пока же просто спустись по ступеням желтоватого мрамора. Вглядываясь в висящий на стенке портрет фехтовальщика. Умиротворяющее зрелище благородного самообладания. Выйди сквозь вращающиеся бронзовые двери. И вперед, к прохладному телу. На которое я смогу излить мой восторг.

Иду на запад мимо залитых светом парадных подъездов. В которые входят, из которых выходят низкорослые толстячки, следом за высокими худощавыми женщинами. Вот оно, игрище всех Соурпюссов. Платящих полновесной монетой за долевое владение какой-нибудь образцовой задницей. Легким шлепком направляемой мимо смятенных швейцаров. И вставляемой в оправу ресторанного кресла. Как в середку торта вставляется вишенка. Которую каждый норовит урвать для себя. Теперь на север по Пятой авеню. Тут еще больше роскошных подъездов. Теснятся дворцы богатеев. Если свернуть на восток. Между тенями серых каменных многоквартирных домов. Выйдешь к пустому участку неба. Высокий дощатый забор окружает большой котлован. Маленькая решетчатая платформа, с которой можно взглянуть вниз. Груды взорванного камня. Прикрытые стальными сетками. Одинокий экскаватор. Леса, уходящие на пять этажей в мрачную, оглушительную тьму. Плотники в красных касках стучат молотками. Облитые ослепительным светом. Кто-то гнет проволоку, кто-то режет железо. Огромный кран, отвалясь от грузовика, задирает в небо стрелу. И на черной доске. В середине золотом четыре большие буквы.

В А Й Н

На следующем углу Кристиан останавливается. Гудящий поток застрявших машин — пробка. Застывает, урча, длинный черный лимузин. В четырех футах от меня восседает седой джентльмен. Глубоко утонув в коже обивки. Ноги скрещены, лодыжки укрыты черным шелком носков. Манжеты рубашки скреплены золотыми цепочками. Бледная рука подносит к губам замерзший мартини. Отчего остатки моего износившегося мира осыпаются ветошью. В поисках утешения поднимаю глаза к окнам Фанни Соурпюсс. Одно, с парой колонн по бокам и остроконечным карнизом сверху, смутно светится. Штора приспущена. Сказала, что может пристроить меня. Сделать вице-президентом компании. Дать водителей и кучу машин, чтобы те их водили. И я буду сидеть. Еле видный в густом пару. Такой я стану. Дымящейся кучей говна.

Мистер Келли на вахте. Произносит, хай, мистер Пибоди. И пока мы поднимаемся, говорит, давненько не виделись. Выхожу в маленький холл. Жму перламутровую кнопку и жду. Мистер Келли, прежде чем задвинуть дверцы, сообщает, ваша тетушка дома. Еще с вечера. Шофер поднялся с ней вместе, покупки подносил. И Кристиан опять нажимает кнопку. И стучит. Внутри тишина. Затем легкий скрип. По другую сторону двери. Стою здесь, не нужный. Решительно никому. Каждому подавай новые лица. Мимо старых, знакомых, все пролетают галопом. К тому же их оказывается так приятно топтать. А я боюсь остановиться, задуматься. О том, какой омерзительной, черт бы ее побрал, борьбой была заполнена вся моя жизнь.

Кристиан лупит кулаком по белым филенкам. Орет. Фанни, открой, я знаю, ты дома. И видит ее лицо. За изящной старинной дверной цепочкой. Оглядывающее меня с головы до ног.

— Ты пьян.

— Ты чертовски права, я пьян.

— А я занята. До свидания.

Дверь закрывается. Еще один миг неизбывной боли оттиснут в моем паспорте. Всем, кого это может касаться. Не дозволять подателю сего бесплатно пользоваться какой бы то ни было задницей. Отказывать ему во всякого рода положенной по закону помощи, чинить любые помехи. Разрешается также допекать его всеми возможными способами. На кулаках моих быстро вспухают костяшки. Фанни внутри. Сокруши ее своим вожделением. Дитятей я играл в самые грязные, гнусные и гадкие игры. В подвалах. Стоя, на уединенных аллеях и лежа, на пустырях. Девочки, перед носом которых я размахивал своей пыркой, спрашивали, а хочешь посмотреть, что у меня. Всегда отвечал хочу. Из рыцарских побуждений.

Корнелиус отступает на пару шагов. Нацеливается. В точку между филенками. Много трогательных воспоминаний растерял я в горестные минуты. Прикрываю правой рукой запястье левой. Выставив вперед то плечо, от которого меньше проку. Захлопнула дверь перед моим лицом. После того, как сама допустила меня до всех своих полных соблазна укромностей. И вдосталь накушалась моих овоидных канапе. Пропуская им вслед рюмку за рюмкой, до краев налитые жизненным соком моих нерожденных потомков. Меня так просто не вытуришь.

Корнелиус летит через маленький холл. Мимо пластиковых цветочков. Под белыми потолками. Дверь распахивается, и Фанни Соурпюсс в пеньюаре золотистого шелка отскакивает назад. А я продолжаю полет. Со свистом пересекаю прихожую. И сквозь еще одну дверь, влетаю в гостиную. Уже достаточно медленно, чтобы краем глаза заметить, как Глен в одних подштанниках удирает на кухню, волоча за собой штаны.

— Ну, я же его достану. Я до него доберусь.

— Оставь его в покое, Корнелиус. Ты пьян.

— Ты чертовски права, я пьян, а твоего Глена я сейчас укокошу.

— Я полицию вызову.

— Не двигайся.

— Да остановись же хоть на минуту, Корнелиус, с чего ты решил, будто имеешь право вот так, без приглашения, врываться в мою квартиру.

— Имею.

— Ни хрена ты не имеешь.

— Имею. А до Глена я доберусь. Скачет тут без штанов. Позорник.

— Ха-ха-ха, чья бы корова мычала.

— Что он здесь делал.

— То самое, что и ты, когда сюда приходил.

— Сука дешевая.

— Ишь ты, поди ж ты. Боже ж ты мой. Нет, это великолепно. Я дешевая сука. Я, к твоему сведению, как раз дорогая. А тебе так и вовсе не по карману. Потому ты меня так дешево и получил. Что у тебя с рукой.