Волшебники: антология
Шрифт:
— Это сделал отец?
— Он сказал, что все это с самого начала входило в его планы. Я многого не поняла, что он говорил.
— А где он сам?
В ярости я выхватил меч и крепко вцепился в него; меня переполняла ярость, но в то же время я думал, что выгляжу, наверное, смешным и беспомощным. Но теперь это был мой меч, а уже не отцовский, и Сивилла дала мне его с определенной целью…
— Что ты будешь делать, Секенре?
— Все, что мне придется сделать.
Хамакина взяла меня за руку. Прикосновение ее пальцев было холодным.
— Пошли.
Не
Потом сад исчез, и мне показалось, что я снова оказался в захламленном жилище Сивиллы, качающемся из стороны в сторону. Я огляделся, ожидая увидеть ее светящееся лицо, но сестра без колебаний повела меня дальше по веревочному мостику через пропасть. В это время огромные морские чудища с бессмысленными человеческими лицами выплыли из моря расплывающихся звезд, разбрызгали вокруг себя бледную иену и разинули пасти с гниющими зубами. В зубах у каждого был зажат зеркальный шар. Я смотрел вниз мимо качавшихся туда-сюда перекрученных веревок моста и в одном из шаров увидел свое отражение.
Почему-то Хамакина оказалась уже не со мной, а где-то далеко, внизу, внутри каждого зеркального шара. И я увидел, как она бежит впереди меня по ровному небу песочного цвета. Потом чудища по очереди погрузились под воду, и она исчезла, и еще одно чудище всплыло, разинув пасть, и я снова увидел сестру.
Теперь в небе над Хамакииой светили черные звезды, и она бежала по песку под ними, как серое пятнышко на фоне мертвого неба. Она удалялась туда, где виднелись черные точки звезд.
И каждое чудище ширяло, а другое всплывало вместо него, чтобы дать мне взглянуть на сестру, и из пропасти до меня доносились обрывки песни, которую она напевала на бегу. Это был голос Хамакины, но он стал старше, был наполнен болью, и в нем немного слышалось безумие.
Когда я отойду во тьму, А ты на свете останешься,Приходи на могилу мою каждый день и приляг,А я ночью лягу рядом с тобой.Приходи и дари мне плоды и вино,Приноси их с зеленых лугов.А я принесу прах, и пепел, и глину.Принесу я из мрака дары.Не было никакого перехода, но я почувствовав, что внезапно оказался на том самом бесконечном песчаном просторе под звездами. И я пошел по невысоким дюнам вслед за голосом сестры к горизонту, к чему-то черному, видневшемуся там.
Сначала мне показалось, что это звезда, упавшая с неба, но, когда я приблизился, черный силуэт растворился, и я от ужаса замедлил шаг. Теперь я видел перед собой островерхие крыши и окна, похожие на глаза, и знакомый док под нашим домом. И все это покоилось на песке.
Дом моего отца — да нет же, мой собственный дом — стоял на сваях, похожий на огромного замершего паука.
Когда я подошел к доку, там у подножия лестницы меня ждала Хамакина.
Она подняла голову:
— Он там.
— Почему он так обошелся с тобой и с матерью? — спросил я, Одной рукой я вцепился в меч, другой — в лестницу и крепко сжимал пальцы, дрожа больше от горя, чем от страха или гнева.
Ее ответ поразил меня больше, чем все, что рассказывал сновидец Аукин. И снова ее голос стал взрослым и почти хриплым.
— А почему он так обошелся с тобой, Секенре?
Я покачал головой и полез вверх. Лестница дрожала, точно была живой и чувствовала мое прикосновение.
И тут из дому раздался громовой голос отца:
— Секенре, я снова спрашиваю тебя. Ты меня все еще любишь?
Я ничего не сказал и продолжал подниматься. Люк, выходивший на лестницу, был заперт изнутри.
— Я хочу, чтобы ты по-прежнему любил меня, — сказал он. — Для тебя я хотел только самого лучшего. Теперь я хочу, чтобы ты вернулся назад. Несмотря на все твои поступки, совершенные против моего желания, ты еще можешь вернуться. Иди обратно. Вспоминай меня таким, каким я был. Живи своей жизнью. Вот и все.
Я постучал в люк верхушкой рукояти меча. Тогда затрясся уже весь дом, и внезапно все вспыхнуло белым пламенем. Оно окружало меня, слепило, ревело в ушах. Я вскрикнул и прыгнул вниз — и, едва не ударившись о док, упал лицом вниз. Сел в песке, отплевываясь и все еще сжимая в руках меч. Дом от огня не пострадал, а лестница вся обуглилась и рухнула у меня на глазах.
Я вновь сунул меч за ремень и полез вверх по одной из деревянных свай. Вокруг меня снова забушевало белое пламя, но оно не обжигало, и я не стал обращать на него внимания.
— Отец, — сказал я, — я иду к тебе. Впусти меня.
Я добрался до балкона моей комнаты. Я стоял перед тем самым окном, из которого унесло Хамакииу. Все окна и двери были заперты на засовы и переливались белым пламенем.
Я подумал, не позвать ли мне Сивиллу. Это будет третья и последняя возможность. А потом, если я еще раз ее позову, — что тогда? Каким-то образом я окажусь в ее распоряжении. Нет, сейчас неподходящее время.
— Отец, — сказал я, — если ты, как сам говорил, так меня любишь, то открой мне.
— Ты ослушался меня, сын.
— Я и дальше не стану повиноваться тебе.
И я снова заплакал, стоя там, потому что сложил ладони и снова раскрыл их. Когда-то отец наказал меня за то, что я пытался совершить этот трюк. Тогда у меня ничего не вышло. Теперь — получилось, и это далось мне просто, как дышать воздухом.
На моих раскрытых ладонях плясало холодное голубое пламя. Я протянул вверх горящие руки и раздвинул белый огонь, словно занавес. Он замерцал и погас. Я прижал ладони к закрытым ставням. С моих пальцев потекло синее пламя. Дерево задымилось, почернело и повалилось внутрь. Оно поддалось так неожиданно, что я чуть было не упал следом.