Волшебные очки

Нестайко Всеволод Зиновьевич

Дед Гриша заметил мое невеселое настроение уже в первый день.

— Что ты нос повесил? Ходишь как неприкаянный. Может, влюбился?

— Тьфу! Скажешь тоже! — хмыкнул я.

— А что — нет в вашем классе ни одной девочки, которая пришлась бы тебе по душе? Все кривобокие, прыщавые и гнусавые?

— Почему это кривобокие и прыщавые?!

— А что есть и красавицы? — поинтересовался дед.

— А как же! Ритка Скрипаль, например! Её даже в кино хотели снимать, но она заболела.

— И что — она тебе не нравится, эта Ритка?

— Почему не нравится? Нравится.

— И ты в неё не влюблен.

— Вот вы, дедушка, какой-то странный! «Влюблен», «влюблен»! Мы же еще школьники!

— Ну так что? Я в твоем возрасте был очень влюблен.

— В киноактрису? Джину Лолобриджиду? Вы когда-то говорили.

— Нет! В девочку моего возраста, ровесницу мою.

— А она?

— По-моему, тоже мне симпатизировала.

— И звали её Оксана!

— Нет, голубчик, не Оксана!

— Ну, дедушка, вы и Дон Жуан! Кто же это был?

— Это была моя первая любовь. А с бабушкой Оксаной я познакомился, когда уже из армии пришел.

— И куда делась, эта ваша первая любовь?

— Куда деваются все первые любви… Остаются в воспоминаниях, в снах!

— Она жила в вашем селе?

— Нет! Она жила в Киеве, на Куреневке, на Захарьевской улице. В маленьком домике, которой уже снесли. Там теперь многоэтажка.

— А как вы туда попали?

— Там жил фронтовой друг моего отца, твоего прадеда Федора Максимовича. И этот друг пригласил моего отца со всей семьей на свою серебряную свадьбу. И мы гостили там несколько дней. Это было в конце октября, когда сельхозработы были почти закончены. Захарьевская улица была тогда зеленая=зеленая, вся поросшая спорышем, будто сельская. Дом отцовского друга стоял напротив дома, где жила она… С матерью. Звали её Кира. Таких имен в нашем селе не было. У нас девочек называли Галями, Марусями, Настями…

Она сразу пришлась мне по душе. Кареглазая, губы розовые-розовые, в ушах простенькие сережки. И на лоб падает вьющийся локон. Из открытого окна лились волшебные звуки. Как она мне потом сказала, что это был «Полонез» Огинского. Эта мелодия волнует меня до сих пор. У нас в селе никто из девочек не играл на пианино. И то, что оно так чудесно играла, и то, что у неё было такое необычное имя, и тот локон, и глаза, делало её прекрасной и недосягаемой.

Дочки друга отца, немного старше чем мы, сразу заметили, как я, сидя на лавочке, восторженно смотрю через улицу на Кирино окно, начали подзуживать меня, чтобы я пошел и познакомился с Кирою. Я, краснея, только отмахивался. Тогда они о чем-то пошептались с Кирой и принесли мне от неё записку: «Если я тебе нужна, то подойди к окну». Деваться было некуда. Я подошел к окну, Кирин дом стоял около старого маленького кладбища, на котором уже давно ничего не хоронили. Там было лишь несколько поросших травой и бурьяном могил, да стояла старая замшелая часовня. Среди могил густо росли кусты сирени и бузины. На том кладбище и состоялось наше первое свидание. Мы сидели в траве на краю глубокого оврага, которой отделял Захарьевскую улицу от Кирилловской церкви, и, свесивши ноги в овраг, говорили и смеялись. Говорил больше я, смеялась больше она. Я рассказывал ей разные побасенки, анекдоты, веселые истории. Я их знал немало. Она звонко смеялась, кротко смотря на меня своими лучисто-карими глазами. Так на меня не смотрел еще никто из девчонок. Я был рыженький, конопатый, весь в веснушках.

— Такой, как я! — сказал я.

— Ты в сравнении со мной, Сильвестр Сталлоне.

— Ага! Арнольд Шварцнеггер!

— Я привык, что наши сельские девочки глядели на меня иронично, а Кира… Одним словом влюбился я. Да и на неё произвели впечатление мои весёлые истории. Я же тебе уже говорил, что девочкам нравятся веселые мальчишки. Два дня мы с ней встречались на кладбище, а потом она пригласила меня к себе домой. И два часа играла на пианино. И «Полонез» Огинского, и вальсы, и танго… Я млел от восхищения. А затем было расставание. Кира сказала, что, наверно, через месяц она уедет из Киева. Папа её несколько лет назад умер, и мама выходит замуж за военного, майора, а его переводят куда-то в другой город. Прощаясь она дала мне маленький заклеенный синий конвертик. И сказала, чтобы я не смотрел, что там написано полгода, только весной открыл и посмотрел. Я обещал, что так и сделаю.

— И вы поцеловались!

— Нет, голубчик, не поцеловались. Тогда люди, особенно девочки, были целомудренными. Их еще не развратило это многоканальное телевидение.

— Не нужно, дедушка, не нужно. Меня, например, ничего не развратило.

— Вот и хорошо!… Тот Кирин синий конвертик и ту её записку: «Если я тебе нужна, то подойди к окну», — берег свято, как зеницу ока. Моя мама была медсестрой. Я незаметно взял у неё резиновую перчатку, положил в эту перчатку конверт и записку, закрутил, замотал хорошенько веревочкой (конверт должен был дождаться весны) и сначала спрятал на чердаке. А потом, боясь, что мама, прибираясь на чердаке, может выкинуть, перепрятал в сарай. А позже решил закопать на огороде. Выкопал глубокую ямку на самом конце огорода, перед оврагом (это казалось мне таким символичным — ведь напоминало тот овраг, над которым сидели мы с Кирою)… И случилось ужасное и непоправимое. В ноябре была страшная непогода, несколько дней неистововали проливные дожди, ураган. И тот конец огорода, над яром, обвалился, и бурливый поток начисто смыл мою ямку с моими реликвиями. Боже! Как я страдал! Даже плакал. Хотя никогда не был плаксою, у меня был весёлый характер. Я чувствовал себя пред Кирой предателем. Потому что так и не прочитал, что она мне написала. А когда подрос, начал влюбляться в других девочек. А потом встретил бабу Оксану, женился, пошли дети, внуки… Так вот!.. Но своей первой любви не забыл. И когда слышу «Полонез» Огинского, вспоминаю её солнечно-карие глаза, звонкий смех и тот вьющийся локон, что спадал на лоб…

Дедушка Гриша вздохнул. Я никогда не видел его таким серьезным и задумчивым. Что же всё-таки написала ему та солнцеокая девочка Кира?… Вот бы найти тот конвертик! Может, он и не истлел в резиновой перчатке. Может где-то лежит под землей… И я решил воспользоваться волшебными очками. Я подумал, что имею право. Это же не какие-то пустяки. Это серьезное дело — первая любовь моего дедушки Гриши. Ой, как он переживает!.. Я побежал к своему рюкзачку, где на самом дне хранил волшебные очки. Вытащил и побежал за сарай, чтобы меня никто не видел. Нацепил очки на нос, и… перед моими глазами всё закрутилось, закрутилось… И я неожиданно оказался в безлюдном переулке какого незнакомого города. Но однако, переулок был не совсем безлюдный. Какая-то пожилая женщина, стояла на коленках над забетонированной ямой, в которой было окно подвала, пыталась палочкой что-то достать.

Я подошел к неё и спросил:

— Извините, что это вы делаете?

— Ой! — обернулась женщина. Ключи от квартиры уронила. Никак не достану.

— А давайте, — говорю, — я прыгну и достану.

— А назад как вылезешь?

— Вылезу-вылезу, не волнуйтесь!

— Я бы и сама прыгнула, да, видишь, полная какая. Потеряла спортивную форму. А яма глубокая — метра полтора.

Прыгнул я в эту яму, поднял ключи, передал женщине и начал вылазить. Это оказалось непростым делом. Я пообдирал все локти и колени, всё время сползая вниз.

— Ой, горюшко! — заохала женщина. — Давай, давай руку!

— Не нужно! Я сам. А то еще и вы в яму упадете. Я вас не вытащу.

Наконец я схватил в углу ямы за две стенки, подпрыгнул, подтянулся, лёг животом на край ямы, задергал ногами и всё-таки выбрался.

— Ой, спасибо, спасибо тебе, дорогой! Идем ко мне, я тебя почищу, помоешься. Смотри, как измазался!

Она повела меня в соседний дом на второй этаж.

— Как же тебя зовут, спаситель мой дорогой!

— Вася. А вас?

— Кира Антоновна.

Меня как в электрическом током ударило. Она! Кира! Невероятно! И глаза солнечно-карие. И в комнате, куда она меня завела, стояло пианино…

— Ну, иди в ванну, раздевайся и отдай мне штаны и рубашку. Я почищу, пока ты будешь купаться, — сказала она и, прищурившись, внимательно взглянула на меня. — Кого ты мне очень напоминаешь!.. Из моего детства.

Я принимал душ и думал, что делать. Спросить, что она написала в том синеньком конверте? Но тогда же она поймет кто я я. А объяснять как я попал к ней и даже не знаю, что это за город, благодаря волшебным очкам, я не мог, не имел права… И когда я оделся, только спросил её: