Волшебный дом

Вордсворт Уильям

В другом сонете он вглядывается в сумрак и видит мир как бы глазами своего пращура – косматого дикаря:

Что мог узреть он в меркнущем простореПред тем, как сном его глаза смежило? —То, что доныне видим мы вдали:Подкову темных гор, и это море,Прибой и звезды – все, что есть и былоОт сотворенья неба и земли.

Предвосхищая методы кино, Вордсворт умеет неожиданно изменить оптику и завершить «панораму» – «наездом» и крупным планом:

На мощных крыльях уносясь в зенит,Пируя на заоблачных вершинах,Поэзия с высот своих орлиныхПорой на землю взоры устремит —И, в дол слетев, задумчиво следит,Как манят пчел цветы на луговинах,Как птаха прыгает на ножках длинныхИ паучок на ниточке скользит.

Мне кажется, что ранний сонет Джона Китса «К Одиночеству», с точки зрения его монтажа, есть прямая имитация сонета Вордсворта:

«О Одиночество! если мне суждено с тобой жить, то пусть это будет не среди бесформенной кучи мрачных зданий; взберемся с тобой на крутизну – в обсерваторию Природы, откуда долина, ее цветущие склоны, кристальное колыханье ручья, покажутся не больше пяди; позволь мне быть твоим стражем под ее раскидистыми кронами, где прыжок оленя спугивает пчелу с наперстянки…» [10]

10

Джон Китс. «Сонет к Одиночеству». Дословный перевод.

Здесь у Китса не Поэзия, а ее подруга Одиночество, не заоблачные вершины, а крутая гора (обсерватория Природы), но сама смена планов – от головокружительной высоты до пчел на луговинах, до отдельного цветка или паучка – та же самая.

Это

стихотворение Джона Китса, по моему предположению, привлекло внимание Николая Огарева, который в 1856 году написал свое подражание:

О, если бы я мог на час одинОтстать от мелкого брожения людского,Я радостно б ушел туда, за даль равнин,На выси горные, где свежая дуброваЗеленые листы колышет и шумит,Между кустов ручей серебряный бежит,Жужжит пчела, садясь на стебель гибкий,И луч дневной дрожит сквозь чащи зыбкой…(Н. Огарев. Sehnsucht)

Увлеченный этим широким размахом поэтического маятника: город – выси горные – пчела на качающейся травинке, Огарев и пошел за Китсом, который, в свою очередь, шел за Вордсвортом.

В России судьба Вордсворта сложилась не очень удачно. Лорд Байрон оказался ближе русскому сердцу. Даже сентиментальный Жуковский мгновенно зажегся Байроном, а к предложению Пушкина переводить Вордсворта (который предположительно должен быть ему «по руке») остался равнодушен – не разглядел.

На родине поэтическая иерархия обратная: Вордсворта помещают значительно выше Байрона. В чем причина этой незыблемой репутации «поэта Природы» на протяжении вот уже двух веков? Наверное, как раз в том, что Уильям Вордсворт – очень английский поэт. Задумчивый, упрямый, мягкосердечный; его поэтический герб выкрашен в зеленый цвет, напоминающий одновременно об английских пастбищах и о том, что «man is but grass» [11] . Господь, сотворивший и тигра, и овечку, решил сразу после Блейка подарить миру Вордсворта.

11

«Человек – всего лишь былинка».

Г. Кружков

Anthologia

Строки, написанные на расстоянии нескольких миль от Тинтернского аббатства при повторном путешествии на берега реки Уай 13 июля 1798 года

Пять лет прошло; зима, сменяя лето,Пять раз являлась! И опять я слышуНегромкий рокот вод, бегущих с гор,Опять я вижу хмурые утесы —Они в глухом, уединенном местеВнушают мысли об уединеньеДругом, глубоком, и соединяютОкрестности с небесной тишиной.Опять настала мне пора прилечьПод темной сикоморой и смотретьНа хижины, сады и огороды,Где в это время года все плоды,Незрелые, зеленые, сокрытыСреди густой листвы. Опять я вижуЖивые изгороди, что ползут,Подобно ответвленьям леса; мызы,Плющом покрытые; и дым витой,Что тишина вздымает меж деревьев!И смутно брезжат мысли о бродягах,В лесу живущих, или о пещере,Где у огня сидит отшельник.ДолгоНе видел я ландшафт прекрасный этот,Но для меня не стал он смутной грезой.Нет, часто, сидя в комнате унылойСредь городского шума, был ему яОбязан в час тоски приятным чувством,Живящим кровь и в сердце ощутимым,Что проникало в ум, лишенный скверны,Спокойным обновлением; и чувстваОтрад забытых, тех, что, может быть,Немалое влияние окажутНа лучшее, что знает человек, —На мелкие, невидные деяньяЛюбви и доброты. О, верю я:Иным я, высшим даром им обязан,Блаженным состояньем, при которомВсе тяготы, все тайны и загадки,Все горькое, томительное бремяВсего непознаваемого мираОблегчено покоем безмятежным,Когда благие чувства нас ведут,Пока телесное дыханье нашеИ даже крови ток у нас в сосудахЕдва ль не прекратится – тело спит,И мы становимся живой душой,А взором, успокоенным по волеГармонии и радости глубокой,Проникнем в суть вещей.И если в этомЯ ошибаюсь, все же – ах! – как частоВо тьме, средь обликов многообразныхБезрадостного дня, когда все в миреВозбуждено бесплодной суетой, —Как часто я к тебе стремился духом,Скиталец Уай, текущий в диких чащах,Как часто я душой к тебе стремился.А ныне, при мерцанье зыбких мыслей,В неясной дымке полуузнаваньяИ с некоей растерянностью грустнойВ уме картина оживает вновь:Я тут стою, не только ощущаяОтраду в настоящем, но отрадноМне в миге этом видеть жизнь и пищуГрядущих лет. Надеяться я смею,Хоть я не тот, каким я был, когда,Попав сюда впервые, словно лань,Скитался по горам, по берегамГлубоких рек, ручьев уединенных,Куда вела природа; я скорееНапоминал того, кто убегаетОт страшного, а не того, кто ищетОтрадное. Тогда была природа(В дни низменных, мальчишеских утех,Давно прошедших бешеных восторгов)Всем для меня. Я описать не в силахСебя в ту пору. Грохот водопадаМеня преследовал, вершины скал,Гора, глубокий и угрюмый лес —Их очертанья и цвета рождалиВо мне влеченье – чувство и любовь,Которые чуждались высших чар,Рожденных мыслью, и не обольщалисьНичем незримым. – Та пора прошла,И больше нет ее утех щемящих,Ее экстазов буйных. Но об этомЯ не скорблю и не ропщу: взаменЯ знал дары иные, и обильноВозмещены потери. Я теперьНе так природу вижу, как поройБездумной юности, но часто слышуЧуть слышную мелодию людскуюПечальную, без грубости, но в силахСмирять и подчинять. Я ощущаюПрисутствие, палящее восторгом,Высоких мыслей, благостное чувствоЧего-то, проникающего вглубь,Чье обиталище – лучи заката,И океан, и животворный воздух,И небо синее, и ум людской —Движение и дух, что направляетВсе мыслящее, все предметы мыслей,И все пронизывает. Потому-тоЯ до сих пор люблю леса, лугаИ горы – все, что на земле зеленойМы видеть можем; весь могучий мирУшей и глаз – все, что они приметятИ полусоздадут; я рад признатьВ природе, в языке врожденных чувствЧистейших мыслей якорь, пристань сердца,Вожатого, наставника и душуПрироды нравственной моей.Быть может,Не знай я этого, мой дух в упадокПрийти бы мог; со мной ты на брегахРеки прекрасной – ты, мой лучший друг,Мой милый, милый друг; в твоих речахБылой язык души моей я слышу,Ловлю былые радости в сверканьеТвоих безумных глаз. О да! ПокаЕще в тебе я вижу, чем я был,Сестра любимая! Творю молитву,Уверен, что Природа не предастЕе любивший дух: ее веленьемВсе годы, что с тобой мы вместе, сталиЧредою радостей; она способнаТак мысль настроить нашу, так исполнитьПрекрасным и покойным, так насытитьВозвышенными думами, что ввекЗлословие, глумленье себялюбцев,Поспешный суд, и лживые приветы,И скука повседневной суетыНе одолеют нас и не смутятВеселой веры в то, что все кругомПолно благословений. Пусть же месяцТебя в часы прогулки озарит,Пусть горный ветерок тебя обвеет,И если ты в грядущие годаЭкстазы безрассудные заменишьСпокойной, трезвой радостью, и умВсе облики прекрасного вместит,И в памяти твоей пребудут вечноГармония и сладостные звуки —О, если одиночество и скорбьПознаешь ты, то как целебно будетТебе припомнить с нежностью меняИ увещания мои! Быть может,Я буду там, где голос мой не слышен,Где не увижу взор безумный твой,Зажженный прошлой жизнью, – помня все же,Как мы на берегу прекрасных водСтояли вместе; как я, с давних порПрироды обожатель, не отрексяОт моего служенья, но пылалВсе больше – о! – все пламеннее рвеньемЛюбви святейшей. Ты не позабудешь,Что после многих странствий, многих летРазлуки эти чащи и утесыИ весь зеленый край мне стал дороже…Он сам тому причиной – но и ты!

Люси

I.

Какие тайны знает страсть!Но только тем из вас,Кто сам любви изведал власть,Доверю свой рассказ.Когда, как роза вешних дней,Любовь моя цвела,Я на свиданье мчался к ней,Со мной луна плыла.Луну я взглядом провожалПо светлым небесам.А конь мой весело бежал —Он знал дорогу сам.Вот наконец фруктовый сад,Взбегающий на склон.Знакомый крыши гладкий скатЛуною озарен.Охвачен сладкой властью сна,Не слышал я копытИ только видел, что лунаНа хижине стоит,Копыто за копытом, коньПо склону вверх ступал.Но вдруг луны погас огонь,За крышею пропал.Тоска мне сердце облегла,Чуть только свет погас.«Что, если Люси умерла?» —Сказал я в первый раз.

II.

Среди нехоженых дорог,Где ключ студеный бил,Ее узнать никто не могИ мало кто любил.Фиалка пряталась в лесах,Под камнем чуть видна.Звезда мерцала в небесахОдна, всегда одна.Не опечалит никого,Что Люси больше нет,Но Люси нет – и оттогоТак изменился свет.

III.

К чужим, в далекие краяЗаброшенный судьбой,Не знал я, родина моя,Как связан я с тобой.Теперь очнулся я от снаИ не покину вновьТебя, родная сторона —Последняя любовь.В твоих горах ютился дом.Там девушка жила.Перед родимым очагомТвой лен она пряла.Твой день ласкал, твой мрак скрывалЕе зеленый сад.И по твоим холмам блуждалЕе прощальный взгляд.

IV.

Забывшись, думал я во сне,Что у бегущих летНад той, кто всех дороже мне,Отныне власти нет.Ей в колыбели гробовойВовеки сужденоС горами, морем и травойВращаться заодно.

Люси Грей, или Одиночество

Не раз я видел Люси ГрейВ задумчивой глуши,Где только шорохи ветвей,И зной, и ни души.Никто ей другом быть не могСреди глухих болот.Никто не знал, какой цветокВ лесном краю растет.В лесу встречаю я дроздаИ зайца на лугу,Но милой Люси никогдаЯ встретить не смогу.– Эй, Люси, где-то наша мать,Не сбилась бы с пути.Возьми фонарь, ступай встречать,Стемнеет – посвети.– Отец, я справлюсь дотемна,Всего-то три часа.Еще едва-едва лунаВзошла на небеса.– Иди, да только не забудь,Мы к ночи бурю ждем. —И Люси смело вышла в путьСо старым фонарем.Стройна, проворна и легка,Как козочка в горах,Она ударом башмакаВзметала снежный прах.Потом спустился полог тьмы,Завыло, замело.Взбиралась Люси на холмы,Но не пришла в село.Напрасно звал отец-старик.Из темноты в ответНе долетал ни плач, ни крикИ не маячил свет.А поутру с немой тоскойСмотрели старикиНа мост, черневший над рекой,На ветлы у реки.Отец промолвил: – От бедыНи ставней, ни замков. —И вдруг заметил он следыЗнакомых башмаков.Следы ведут на косогор,Отчетливо видны,Через проломанный заборИ дальше вдоль стены.Отец и мать спешат вперед.До пояса в снегу.Следы идут, идут – и вотОни на берегу.На сваях ледяной нарост,Вода стремит свой бег.Следы пересекают мост…А дальше чистый снег.Но до сих пор передают,Что Люси Грей жива,Что и теперь ее приют —Лесные острова.Она болотом и лескомПетляет наугад,Поет печальным голоскомИ не глядит назад.

Нарциссы

Как тучи одинокой тень,Бродил я, сумрачен и тих,И встретил в тот счастливый деньТолпу нарциссов золотых.В тени ветвей у синих водОни водили хоровод.Подобно звездному шатру,Цветы струили зыбкий светИ, колыхаясь на ветру,Мне посылали свой привет.Их были тысячи вокруг,И каждый мне кивал, как друг.Была их пляска весела,И видел я, восторга полн,Что с ней сравниться не моглаМедлительная пляска волн.Тогда не знал я всей ценыЖивому золоту весны.Но с той поры, когда впотьмахЯ тщетно жду прихода сна,Я вспоминаю о цветах,И, радостью осенена,На том лесистом берегуДуша танцует в их кругу.

Ночь

Ночное небоПокрыто тонкой тканью облаков;Неявственно, сквозь эту пелену,Просвечивает белый круг луны.Ни дерево, ни башня, ни скалаЗемли не притеняют в этот час.Но вот внезапно хлынуло сиянье,Притягивая путника, которыйЗадумчиво бредет своей дорогой.И видит он, глаза подъемля к небу,В разрыве облаков – царицу ночи:Во всем ее торжественном величьеОна плывет в провале темно-синемВ сопровожденье ярких, колких звезд:Стремительно они несутся прочь,Из глаз не исчезая; веет ветер,Но тихо все, ни шороха в листве…Провал средь исполинских облаковВсе глубже, все бездонней. НаконецВидение скрывается, и ум,Еще восторга полный, постепенноОбъемлемый покоем, размышляетОб этом пышном празднестве природы.