Волшебный дом

Вордсворт Уильям

XV

И это все, что знаю я,И ничего не скрыл, поверь.Что стало с бедным малышом —Загадка и теперь.Да и родился он иль нет —Сего не ведает никто,И не узнать, живым ли он,Иль мертвым был на свет рожден,Известно только то,Что Марта чаще с тех временВзбирается на горный склон.

XVI

А той зимою по ночамОбрушивался ветер с горИ доносил на наш погостКакой-то дикий хор.Один расслышал в хоре томЖивых созданий голоса,Другой ручался головой,Что раздавался мертвых вой,Но эти чудесаИ странный плач в тиши ночейНе связывали с Мартой Рэй.

XVII

Наверх к терновнику спешитИ долго там сидит она,Закутанная в алый плащ,Страдания полна.Я знать не знал о ней, когдаВпервые этих гор достиг.Взглянуть с вершины на прибойЯ шел с подзорною трубойИ поднялся на пик.Но буря грянула, и мглаМои глаза заволокла.

XVIII

Густой

туман и сильный дождьМне тотчас преградили путь.И ветер в десять раз мощнейВнезапно начал дуть.Мой взгляд сквозь пелену дождяСкалистый выступ отыскал,Который мог меня укрыть,И я во всю пустился прыть,Но вместо мнимых скалУвидел женщину во мгле:Она сидела на земле.

XIX

Мне стало ясно все, едваЯ разглядел лицо ее.Отворотясь, я услыхал:«О, горе горькое мое!»И я узнал, что там онаСидит часами, а когдаЛуна зальет небесный сводИ легкий ветер всколыхнетМуть мрачного пруда, —В селенье слышен плач ее:«О, горе горькое мое!»

XX

«Но что терновник ей, и пруд,И этот легкий ветерок?Зачем к цветущему холмуЕе приводит рок?»Толкуют, будто на сукуПовешен ею был малышИли утоплен в том пруду,Когда была она в бреду,Но все согласны лишьС тем, что лежит он под холмом,Усеянным чудесным мхом.

XXI

И ходит слух, что красный мохКак раз от крови детской ал,Но обвинять в таком грехеЯ Марту бы не стал.И если пристально смотретьНа дно пруда, то, говорят,Тебе покажет озерцоРебенка бедного лицо,Его недвижный взгляд.И от тебя ребенок тотПечальных глаз не отведет.

XXII

И были те, что поклялисьИзобличить в злодействе мать,И только собрались ониМогилу раскопать —К их изумленью, пестрый мохЗашевелился, как живой,И задрожала вдруг траваВокруг холма – твердит молва,Но все в деревне тойСтоят, как прежде, на своем:Дитя лежит под чудным мхом.

XXIII

И вижу я, как душат мхиТерновник ветхий и седой,И книзу клонят, и хотятСровнять его с землей.И всякий раз, как Марта РэйСидит на горной вышине,И в ясный полдень, и в ночи,Когда прекрасных звезд лучиСияют в тишине, —Мне слышен, слышен плач ее:«О, горе горькое мое!»

Последний из стада

Объездив многие края,Не слишком часто видел яОткрыто плачущих мужчин,Больших и крепких, но одинИз них в отчизне как-то разМое внимание привлек:Он шел навстречу мне и слёзНе утирал со щек.Тоской глубокой угнетен,Нес на руках ягненка он.И от меня отвел он взгляд,Как будто спрятаться был рад,И отвернулся, и с трудомЛицо утер он рукавом.И я его окликнул: «Друг!Чем вызван горький плач такой?»«Мне стыдно, сударь, но томуВиной ягненок мой:Ведь он последний из всегоБольшого стада моего.В беспечной юности, томимСуществованием пустым,Купил овцу однажды я,Чтоб смысл имела жизнь моя.И очень скоро та овцаПроизвела на свет приплод;Женился я, разбогател,И так за годом годОвец все множилось число,Мое богатство все росло.Немалым стал достаток мой,И уж от той овцы однойПроизошло десятков пять,Каких пером не описать.Они паслись в горах, и яБыл счастлив, душу в них вложив.Из стада нынче лишь одинЯгненок этот жив.И я уже без страха ждуСмертельную для нас нужду.Кормя десятерых детей,Познал я скорбь голодных дней,И со смиреньем в час невзгодПросил о помощи приход.Но был ответ, что я богач,Что овцы сытые моиЛегко помогут раздобытьМне хлеб для всей семьи:Коль я могу продать овцу,Мне брать подачки не к лицу.Овцу я продал тем же днемИ с хлебом возвратился в дом.Он подкрепил моих ребят,А для меня был словно яд.И горько было видеть мне,Как исчезает на глазах,Как гибнет все, что я взрастилВ страданьях и трудах.Мне стада не собрать вовек:Оно растаяло как снег.Одна овца другой вослед —И вот уже десятка нет,Как будто бы из сердца кровьТекла по капле вновь и вновь.Еще ягненок и еще —И уж не стало тридцати.Теперь и не пытался яОставшихся спасти,Желая в горести своейИх всех лишиться поскорей.Я мрачен сделался и зол,Как будто бес в меня вошел.Казалось, лишь враждебный взорПовсюду я встречал с тех пор.Я потерял навек покой,И белый свет мне стал не мил,Мне опостылел отчий дом,И труд меня томил.В иные дни я был бы радБежать куда глаза глядят.Ах, сударь, я овец моихЛелеял, как детей родных,И с ростом стада все сильнейЛюбил я собственных детей.Увы, наверное, за тоИ покарал меня Творец,Что все ж детей своих любилЯ меньше, чем овец.Редело стадо день за днем,Овец лишь десять было в нем.И тех не стало в свой черед:Вот пять осталось их, и вотИз полусотни только двеНа горной нежились траве.Все, что

трудами нажил я,Развеялось как прах!И нынче я бреду с однимЯгненком на руках —Ведь он последний из всегоБольшого стада моего».

Нас семеро

Ребенок простодушный, чейТак легок каждый вдох,В ком жизнь струится, как ручей,Что знать о смерти мог?Я встретил девочку, идяДорогой полевой.«Мне восемь», – молвило дитяС кудрявой головой.Одежда жалкая на ней,И диковатый вид.Но милый взгляд ее очейБыл кроток и открыт.«А сколько братьев и сестерВ твоей семье, мой свет?»Бросая удивленный взор,«Нас семь», – дала ответ.«И где ж они?» – «Двоих из насОтдали в край чужой,И двое на море сейчас.А всех нас семь со мной.Сестра и брат лежат в тени —Земля укрыла их.И с мамой мы живем одниУ их могил родных».«Дитя мое, как может васБыть семеро с тобой,Коль двое на море сейчасИ два в дали чужой?»«Нас семь, – ответ ее был прост, —Сестра моя и брат,Едва войдешь ты на погост —Под деревом лежат».«Ты здесь резвишься, ангел мой,А им вовек не встать.Коль двое спят в земле сырой,То вас осталось пять».«В цветах живых могилы их.Шагов двенадцать к нимОт двери в дом, где мы живемИ их покой храним.Я часто там чулки вяжу,Себе одежку шью.И на земле близ них сижу,И песни им пою.А ясной летнею порой,По светлым вечерамБеру я мисочку с собойИ ужинаю там.Сначала Джейн ушла от нас.Стонала день и ночь.Господь ее от боли спас,Как стало ей невмочь.Мы там играли – я и Джон,Где камень гробовойНад нею вырос, окруженУвядшею травой.Когда ж засыпал снег путиИ заблестел каток,Джон тоже должен был уйти:С сестрой он рядом лег».«Но если брат с сестрой в раю, —Вскричал я, – сколько ж вас?»Она в ответ на речь мою:«Нас семеро сейчас!»«Их нет, увы! Они мертвы!На небесах их дом!»Она ж по-прежнему: «Нас семь!» —Меня не слушая совсем,Стояла на своем.

Строки, написанные раннею весной

В прозрачной роще в день весеннийЯ слушал многозвучный шум.И радость светлых размышленийСменялась грустью мрачных дум.Все, что природа сотворила,Жило в ладу с моей душой.Но что, – подумал я уныло, —Что сделал человек с собой?Средь примул, полных ликованья,Барвинок нежный вил венок.От своего благоуханьяБлаженствовал любой цветок.И, наблюдая птиц круженье, —Хоть и не мог их мыслей знать, —Я верил: каждое движеньеДля них – восторг и благодать.И ветки ветра дуновеньеЛовили веером своим.Я не испытывал сомненья,Что это было в радость им.И коль уверенность моя —Не наваждение пустое,Так что, – с тоскою думал я, —Что сделал человек с собою?

Странствующий старик. Покой и умирание

Зарисовка

Не возбуждая любопытства птиц,Облюбовавших придорожный куст,Он все идет – лицо его, шаги,Походка выражают лишь одно;И в сгорбленной фигуре, и в глазахТаится не страдание, но мысль:Он весь – само бесстрастье, он из тех,Кто позабыл усилья, для когоОни излишни вовсе, он из тех,Кого долготерпенье привелоК столь кроткому смиренью, что емуТерпеть уже нетрудно. И покойЕго так совершенен, что юнцыЗавистливо взирают на него.На мой вопрос, куда он держит путь,С какою целью, он ответил так:«Иду я в Фелмут к сыну своему.Он ранен был в сражении морском.Сейчас в больнице умирает он,И я хочу успеть проститься с ним».

Всё наоборот

Вечерняя сцена

Встань! Оторвись от книг, мой друг!К чему бесплодное томленье?Взгляни внимательней вокруг,Не то тебя состарит чтенье!Вот солнце над чредою горВослед полуденному зноюЗеленый залило просторВечерней нежной желтизною.Как сладко иволга поет!Спеши внимать ей! Пенье птицыМне больше мудрости дает,Чем эти скучные страницы.Послушать проповедь дроздаСтупай в зеленую обитель!Там просветишься без труда:Природа – лучший твой учитель.Богатство чудное своеОна дарует нам с любовью.И в откровениях ееВеселье дышит и здоровье.Тебе о сущности добраИ о твоем предназначеньеРасскажут вешние ветра,А не мудреные ученья.Ведь наш безжизненный язык,Наш ум, холодный и бесстрастный,Природы искажают лик,Разъяв на части мир прекрасный.Искусств не надо и наук —В стремленье к подлинному знаньюТы сердце научи, мой друг,Вниманию и пониманью.

Жалоба оставленной индианки

Если северный индеец заболевает в дороге и не может продолжать путешествие со своими соплеменниками, его оставляют одного, накрыв оленьими шкурами и обеспечив, по возможности, запасом воды, пищи и дров. Ему сообщают дальнейший маршрут, и если больной не догоняет своих товарищей, то погибает в одиночестве среди снежной пустыни, разве только, на его счастье, другое племя не набредает на него. Излишне добавлять, что женщины подвергаются той же участи, и даже чаще мужчин. Об этом можно прочесть в интересной книге Хирна «Путешествие от Гудзонова залива к Северному Ледовитому океану». По свидетельству того же автора, когда северное сияние перемещается в атмосфере, в небе раздается треск. Это явление упомянуто в первой строфе нижеследующего стихотворения.