Волшебный камень
Шрифт:
— Да уж не болен ли ты, Филипп Иванович? Что-то я и голоса твоего не признала.
— Болен, — коротко ответил Филипп.
— Вот и все говорят, что злой этот начальник на работу, каждого притомил да загнал, — вздохнула Мария Семеновна.
— Ленивые говорят, — сказал Иляшев.
Мария Семеновна замолчала с обиженным видом. Она ждала новостей, да разве Иляшев скажет что-нибудь! Уж, кажись, хорошо она знала лесных людей, тихих, смирных, а вот от Иляшева душевного разговора не жди. Она отвернулась от старика и продолжала работу, за которой ее застали. Иляшев с удивлением,
— А где Христина?
— Ушла на низа, — ответила старуха. И, не дождавшись второго вопроса, пояснила: — Переезжаем мы в город. Христина поедет учиться, а я буду жить в Красногорске. Квартиру нам дал секретарь. А сюда приедет новый человек.
— Когда Христина ушла?
— Нынче днем. Жаль, что ты припоздал, вдвоем-то было бы вам сподручнее.
Филипп встал, надел шапку и повернулся к двери. Мария Семеновна встрепенулась, засуетилась.
— Да куда ты, Филипп Иванович, на ночь глядя? Отдохнул бы, поел горячего…
— Некогда мне, — строго ответил Иляшев. — Старый человек не объяснит — молодой век будет мучиться. Прощай!
— Все ты загадки говоришь, — вздохнула хозяйка. — Не пойму я тебя. Сколько годов знакомы, а ты все как чужой. Возьми хоть пирога на дорогу. Христина пекла. А она тоже мудреная: то торопится, то стоит, вот и хлеба на дорогу взяла мало.
Иляшев взял пирог, спросил:
— Когда Христина учиться уйдет?
— Ой, да нынче же! Как пароход на низа будет, так и уйдет. Я же тебе объяснила. То ехать не хотела, а тут вот — воднорядь собралась. Секретарь ее срочно заказывал, да пока к нам с новостью добежали, все сроки прикончились.
Филипп вытер мокрой ладонью лицо — очень устал в пути, — протяжно и трудно вздохнул, пожал жесткой и широкой рукой руку Марии Семеновны, поклонился, сказал:
— Прости, если когда обидел. И на будущее прости! — Поклонился снова и вышел.
Мария Семеновна покачала головой, пожалела ночного путника, подивилась его непонятной речи и долго еще смотрела с крыльца, как постепенно таял в темноте силуэт человека. Иляшев шел вдоль берега, будто торопился перегнать буйную бегучую воду. Вдруг остановился, крикнул:
— Начальница здесь не была?
— Это Варвара Михайловна? Нет. А разве она с приисков вышла?
Иляшев не ответил. Он усмехнулся про себя, глядя в темную воду. Такая же темная вода была перед Христиной, и ничего не видела девушка в ней. Зла, очень зла была на Христину начальница, если даже не сказала, что уходит с ее дороги. И охотник прибавил шагу.
Он и на самом деле торопился перегнать бегучую воду. На рассвете он увидел первый плот на посиневшей реке: восемь связанных бревен, стог сена на них, огонек на глинобитном основании, человека у огня.
— Эй, на плоту! — крикнул Иляшев.
— Живы на плоту! — отозвался человек.
— Диковинку не обогнали?
— Она меня обогнала на плесе, ночевать не осталась. Куда торопишься, Филипп Иванович, подойди к мыску, я тебя на плот возьму.
— Вести несу, бежать надо.
— Ну, ин мир дорогой!
— Прощай!
Плотик остался позади, но еще долго видел его Иляшев, взбираясь на голые скалы. И бранил себя, что совсем разучился ходить. Даже добрая весть не прибавляет силы.
На Чувале он узнал, что Христина еще вчера уехала на катере леспромхоза в нижний город, — там ее ждут учиться. Заметив, как потускнел лицом старик, люди забеспокоились, не случилось ли чего в верховьях, не надо ли что передать Диковинке. Кто-то вызвался спуститься на Велс, к телефону, передать весть, — долог ли путь в сорок верст для доброго человека!
— Не надо, — сказал Иляшев.
С Чувала он спускался не торопясь, с попутными лодками, с плотовщиками, что гнали последние плоты с оружейной болванкой на понизовые военные заводы. Будто что-то оборвалось в душе старика, когда он узнал, что была рада Диковинка уехать, была веселая и довольная в час отплытия.
Никто не шел по осенним рекам снизу вверх, люди торопились из лесов к теплу, не у кого было спросить, успела ли Христина к пароходу или ждет следующего. Да и не хотелось Иляшеву спрашивать об этом. Пусть будет, как хочет судьба!
Все лето не был Иляшев на реке и теперь с удивлением смотрел, как буйно жила она в последние дни перед льдом. Останавливаясь на ночлег в охотничьих избушках или на лесопунктах, видел Иляшев много пришлого народу. В иной избушке ночевало по двадцать — тридцать человек: плотовщики, сеновозы, лямочники, поднимавшие на дальние участки последние барки с продуктами. Вниз шли плоты елового леса на бумажный комбинат и кошели березовой болванки с участков Луниной на оружейные заводы, на лыжные фабрики. В одном месте перегнал Иляшев целую матку плотов из разобранных срубов. На плотах горками лежали косяки дверей, наличники для окон, рамы, простенки. Это гнали срубленные в верховьях дома для Сталинграда.
Об одном теперь жалел Иляшев: не мог он вернуться обратно к Нестерову, чтобы принести добрые вести хотя бы ему. Чем дальше вниз уходил старик, тем больше новостей сообщали ему. Иляшев стремился узнать и запомнить все, будто собирал новости для передачи Нестерову. С гордостью и радостью произносил он, запоминая, неизвестные мудреные названия: Тамань, Мариуполь, Нежин, Унеча, Днепропетровск.
Перед Красногорском Иляшев вдруг вышел из лодки, поблагодарил своих попутчиков, сказал:
— Однако кости мои размялись, можно идти обратно. Кормили меня хорошей пищей, чаем поили, теперь я сильный.
Сколько ни уговаривали его попутчики, он не соглашался остаться с ними. Тогда один из рыбаков вспомнил, что заказывал Иляшева в город сам секретарь.
— День, пути остался, Филипп Иванович, нельзя обижать Саламатова! А там, может, в верховья пойдет катер, будут грузы завозить для лесорубов, с ним и вернешься! Слышь, нет у Саламатова известий о твоем геологе.
— У меня есть! — гордо сказал Иляшев и сел обратно в лодку.
Иляшев подплывал к Красногорску утром. Далеко, за береговыми бонами, направляющими молевой лес на запань, грузился катер, стояла на берегу большая толпа. Иляшев узнал среди других Христину. Он вдруг склонился к веслам, закричал: