Волшебный камень
Шрифт:
— Греби скорее, я ее, однако, догнал!
В четыре руки гребцы толкнули лодку так, что она врезалась в берег. Иляшев выпрыгнул, словно молодой, взмахнул рукой.
— Диковинка, пошто ты ушла, когда твоя помощь требуется?
— С Нестеровым что-нибудь?
— Торопись, Христина. Не придешь — горе будет.
Тут он увидел среди толпы начальницу, Саламатова, десятка два знакомых ребят из главной десятилетней школы, что бывали когда-то в его заповеднике на Красных горах, учились охотничьему и лесному делу. И среди них стоял какой-то старый человек, пожалуй, постарше и самого Филиппа, и кричал, и суетился, и размахивал руками, словно он-то
— Он еще там?
— Там, — тихо ответил Филипп.
— Да-ты не бойся, Филипп Иванович, это все свои. Саламатов разрешил нам поехать на Сполох.
— А ты же хотела на низа.
— Значит, в будущем году.
— А как же начальница?
— Она сегодня уезжает. Вот сдаст нам имущество — и на пароход. Саламатов выхлопотал ей перевод в Москву.
— А это кто такой? Сам седой, а играет, как маленький олененок? У нас будто таких не бывало? — указал Филипп на смешного старика.
— А это главный начальник Нестерова, академик! — шепотом, сделав почему-то страшные глаза, сказала Христина. — Приехал помочь Сергею Николаевичу…
— Академик? — удивился Иляшев. — Это что же, выше генерала?
— Если по штатскому делу считать, так выше!
— Скажи на милость! — Иляшев покачал головой. — Видал я губернских генералов, когда еще молодой был, — но тогда таких веселых, чтобы в лес на выручку человеку ехали, не было. Тогда они только на охоту ездили!
— Это наш академик, свой.
Иляшев хмыкнул, ничего не ответил и тихонько подошел к академику. С суровым вниманием рассматривал он Холмогорова, стоя в сторонке, пока его не окликнул Саламатов:
— Филипп Иванович, вот товарищ Холмогоров хочет с тобой познакомиться. Скажи ему, есть алмазы?
Иляшев подал руку лопаточкой, вгляделся в веселые глаза старика и, облегченно вздохнув, ответил:
— Будут!
Отойдя к Христине, сказал, будто поверял секрет:
— А он добрый человек.
И с увлечением принялся переносить грузы на баржу.
— А ты куда, Филипп Иванович? — спросила Христина.
— Я с вами, — гордо ответил Иляшев. — Вышла мне теперь такая тропа, что, будь годов поменьше, стал бы я инженером. Академиком не стал бы, командовать не умею, а инженером стал бы. Всю жизнь смотрел на то, что живет и ходит по земле, а теперь узнаю, что живет и лежит в земле. Много узнал, а еще больше хочется.
Добровольцы прощались с родными и занимали места на катере и на барке. Варя расписалась в ведомости, передала ее одному из пареньков и медленно пошла к городу. На косогоре она остановилась, позвала:
— Филипп Иванович!
Иляшев догнал ее.
— Он ничего не передавал для меня?
— Нет.
Помолчав немного, отвернулась от Иляшева, потом вытерла глаза и протянула руку:
— Прощайте, Филипп Иванович!
— Прощай, девушка, — тихо ответил старик.
Спустившись к катеру, он еще раз оглянулся. Варя шла по гребню горы, гордая, красивая, с высоко поднятой головой. Старик пробормотал про себя:
— Дай бог тебе счастья!
Как будто услышав его слова, она остановилась на мгновение, помахала ему рукой и скрылась за домами.
Саламатов спросил:
— Как же ты его оставил?
— Я не самый умный, товарищ секретарь, — сердито ответил Иляшев. — Я — неученый старик. Ты с других спрашивай.
— Работает он?
— Да.
— Ты не сердись, Филипп Иванович. Когда приедешь к нему, скажи: нам тут тоже нелегко было его защищать!
— Скажу! — пообещал Иляшев. — И об академике скажу…
Погрузка закончилась. Уже на катере закричали, чтобы отдавали концы. Черный дымок вырвался из трубы, расстилаясь по серебряной воде, словно отделка чернью по ножу. Натянулся буксир, запел, как басовая струна. С берега подавали последние посылки, пачки газет. Взметались руки, чтобы в последний раз пожелать счастливого пути. Иляшев перешагнул узкую полоску воды и встал на палубе катера рядом с Христиной. Медленно удалялся берег и стоявшие на нем люди.
Академик крикнул:
— Открывайте прииск поскорее, Христина! Весной приеду на ревизию!
Что-то сказал Саламатов, но слова отнесло ветром. Он помахал рукой и зашагал в город.
Христина перешла к носовой рубке и прислонилась к стенке, раскинув руки, подставив лицо ветру. За ее спиной на барке вдруг вспыхнула песня. Молодежь прощалась с городом, а может быть, ободряла себя.
То не свет с облаков — Круча горная, То девичья любовь Непокорная! Мне б не горе тужить Да бездолиться, Мне бы крепко любить Друга-молодца! Не до свадьбы, цветов, До венчания, А на веки веков. До скончания!Душа Христины не нуждалась в песне. Сама она была как песня, высокоголосая, летящая.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Если это безумие, то в нем есть система…
Нестеров почти закончил свой труд. Последние шурфы были заложены на границе долины и испятнали землю у подножия скал. Каждый вечер Даша, сияя от радости, сообщала за ужином короткую цифру: один, или — три, или — пять. Были дни, когда она называла и значительно большую цифру. Это было количество снятых за день с ленты кристаллов. Тогда Головлев опять начинал настаивать, чтобы Нестеров послал гонца за помощью, потому что разведка незаметно превращалась в приисковую разработку, а для этой разработки нужно было много людей, механизмов, транспорта.
Но Сергей все отговаривался и стремился к тому, к чему постоянно стремятся все геологи: он хотел сам полностью разведать месторождение и определить запасы сырья в нем, чтобы преемники его — производственники — не говорили потом, что он ошибся в оценке, не учел, мол, и то и это…
Они уже определили, что карстовые воронки следовали одна за другой в меридиональном направлении с юга на север и становились все глубже к северу, вдруг прерываемые скальной породой, выходившей вновь на поверхность как пороги. И каждая воронка была наполнена той же синеватой глиной, в какой они увидели первый алмаз. Теперь Нестеров тешил себя надеждой вдруг найти коренные выходы породы, из которой образовалась эта глина, но не говорил о своей надежде даже Головлеву. Тот мог вполне справедливо ответить, что Нестерову ни к чему пытать судьбу. И геолог, не объясняясь, все ускорял темп разведки.