Волшебный камень
Шрифт:
Так же внимательно вслушивался он в шум леса в чаянии услышать скрип лыж по мокрому снегу, удар маленького топорика Христины, ее веселый крик: «Снежок!» Пес все это слышал раньше, он с невыразимым счастьем бросался к ногам Христины и лаял в низкое небо от радости, что замечен хозяйкой. А днем стоически сидел на крыльце, не соблазняясь даже горностаями, шнырявшими возле стога сена в поисках мышей. После окончания охотничьего сезона хозяйка перестала брать его в лес, и Снежок тяжело переживал обиду.
На третий день Нестеров, поймав себя на таком вот собачьем ожидании прихода Христины, рассердился и на себя, и на гостеприимство хозяев и твердо решил завтра же уйти.
Мария Семеновна кликнула его пить чай. Эти дневные чаепития, когда Христина занималась своей
Желтый, похожий на зимнее солнце, шумел самовар. Мария Семеновна позванивала посудой. Чай в граненом стакане с серебряным подстаканником отливал золотом. Творожные шаньги горкой лежали перед гостем. Хотя Христина и хвалилась, что в доме у них часто бывают гости, Мария Семеновна скучала по людям. Раньше действительно к старшему лесничему приезжали не только из Красногорска, но и из области и даже из столицы. Бывали такие зимы, когда в домике жило по пять-шесть человек приезжих. Они что-то писали, что-то говорили ученое, спорили, делали какие-то опыты, а как началась война и лесничий ушел в армию, все это кончилось. Приезжали раза два в сезон охотники, контролер лесхоза, если только не загуляет у ближних к городу лесничих. Сама Мария Семеновна ездила в город два раза в году — весной и осенью, в ту пору, которая в хозяйстве считается нерабочей. Еще рано трудиться над землей или уже и сено покошено, и картофель вырыт, и соленья готовы. Этой весной Мария Семеновна собиралась поехать в лодке по первой воде, чтобы вернуться к половине мая.
— Как раз к тому времени и земля разопреет, — поясняла она. — А прошлой осенью я так-то вот ушла на лодке, а обратно никто не идет в верховья. Хорошо еще, что сама Христина спустилась до Чувала, а то хоть в голос реви. Должно быть, и у нее сердце изболелось. Я уж пешком бежать хотела, да ладно, рыбаки встретились, сказали, что Диковинка-де сама за тобой идет. А то разошлись бы в разные стороны, думы-то сколько!
И Нестеров вспомнил лодку на Чувале, двухнедельный поход Христины по становищам охотников. Неужели Христина считала это таким простым делом, что даже не сказала матери?
— Мария Семеновна, а почему Христину называют Диковинкой?
Старушка помолчала, недовольно поджав губы, потом с обидой сказала:
— Да ведь некрещеная. На Диком родилась, вот отец и назвал Диковинкой. Он, может, и в шутку сказал, а людям что! На чужой роток не накинешь платок. Так и пошло — Диковинка… Подумать только, будто имени другого нет! Ну, уж звали бы Христиной!
— Это вы ее назвали?
— Если бы я! Мы здесь живем с двадцатого года. Родилась она в двадцать втором. Я отцу говорю: «Поедем вниз, там хоть люди есть. А здесь кто? Медведя да лося на крестины позовем?» А он одно: «Не мешай мне! Я научной работой занимаюсь!»
И в воображении Сергея сразу встал могучий человек с квадратным лицом, обрамленным русой бородой, такой, каким он увидел его на любительской фотографии.
Теперь, когда Сергей узнал, что лесничий занимался своей научной работой не как самоучка, что у него бывали и ученые и практики-лесоводы, ради знакомства с ним и его опытами забиравшиеся в эту несусветную глушь, Нестеров смотрел на портрет, сделанный красногорским фотографом, совсем другими глазами.
Вначале ему было непонятно: как человек с таким открытым лицом и взглядом мог прожить в парме двадцать лет, чем она околдовала его, что застрял он здесь вместе с женой и дочерью? Теперь приоткрылась еще одна сторона его жизни, имевшая влияние и на его дочь, — увлечение наукой, о которой Сергей имел довольно смутное представление. Но уже одно то, что человек этот был одержимым, как и сам Нестеров, привлекало внимание Сергея и вызывало в нем уважение.
— Я говорю: «Пусти меня в город хоть попа посмотреть», — продолжала Мария Семеновна. — А он, такой бешеный, говорит: «Уж если тебе попа надо, так я его из-под земли достану да сюда приволоку. Не могу я тебя с ребенком в зиму пускать…» Это было по осени, когда Христина родилась…
Она замолчала, видимо, уйдя в воспоминания. Может быть, она вспомнила мужа, который теперь воюет с немцами, — а жив ли он, узнается только весной, когда мать и дочь разом получат все письма за зиму или не получат их совсем.
Сергей также замолчал, вспоминая серую реку под окном, низкое небо, пустую избу и плачущую мать. Все матери одинаковы, у всех одинаковое горе, — старайся облегчить их жизнь. А ты ходишь по миру, — мир этот огромный, он влечет тебя, и в нем нет места двум привязанностям: одна сжигает тебя. И ты оставляешь мать, пишешь ей изредка письма, стараясь солгать там, где нужна правда, будто мать не поймет по письму, что ты говоришь не все.
— И привел! — вдруг оживленно сказала Мария Семеновна. — Не привел, а приволок. Он ведь чистый медведь был! Как возьмет с собой рогатину — больше никакого оружия не надо, — так и знай: к ночи вернется за лошадью, это он зверя пошел из берлоги поднимать.
— Где же он его нашел?
— Скиток тут у нас оказался, беглые староверы осели, от коммуны ушли. Вот и привел оттуда начетчика. Я говорю: «Он же не поп». А мой смеется: «Все равно, бог один, только вера разная». А старовер, как узнал что его не казнить ведут, сразу разошелся, имя высчитал по лествице [29] , купель соорудил и тут же окстил. Только имя-то дал староверское — Христина.
Сергей спрятал улыбку. Он ясно представил себе одинокий дом в парме и старовера, думавшего, что его влекут на правеж. Увидел обряд, совершенный в купели из свежесрубленного дерева, и то, как старовер высчитывал дни по лествице, ища имя, которого не ждала мать, думавшая об Анне или Марии. И вот лесничий берет дочку неуклюжими руками, поднимает ее высоко над своей кудлатой головой и кричит: «Диковинка моя! На Диком месте родилась, будь же на удивление всем людям Диковинкой! Пусть они дивятся на тебя — расти добрая да хорошая, леса не чурайся, зверя не пугайся, живи отцу с матерью на радость, миру на веселье! Одним глазком улыбнись, другим глазком засмейся, чтобы по всей земле пошла весна!»
29
Лествица — староверские четки.
Некоторое время Сергей даже не слышал рассказа. Уловил только конец:
— А когда уезжал, говорит: «Веди, Диковинка, все книги и отчеты. Когда в институт пойдешь, тебе большую пользу даст это…» Она и работает вместо отца. Тот гражданин, что лонись [30] приезжал, опыты эти охаял, вот его Диковинка и выгнала. Я сколько раз говорила: «Поедем в город. Место ли девушке в лесу? Не ровен час, кто и обидит». А она только смеется: «Я и сама каждого обидеть могу».
30
Лонись — прошлым летом.
После чая Сергей вышел из дому. Снег перекатывался волнами, словно пенная вода вышла из берегов и перехлестывала через холмы и леса, грозя утопить домик и находившихся в ном людей.
Он надел лыжи, свистнул Снежка, чтобы не заблудиться в пурге, и пошел в лес, ища лыжню Христины, переметенную, но приметную, так как девушка всегда уходила одной дорогой.
За ближним лесом, который стоял подобно черной стене, начиналась квадратная вырубка. Сергей уже несколько раз доходил до нее, но только теперь понял, что именно здесь и были опытные посадки Христины. Участок был защищен лесом со всех сторон, пурга гудела здесь значительно тише. Сергей склонился над саженцами, которые росли отдельными группами — годовалые, двухгодичные, трехгодичные и старше. На южной границе участка находились деревья лет пятнадцати — двадцати, может быть, те самые, что посадил лесничий в год рождения Христины. Сергей с любопытством разглядывал деревья, угадывая в них южные породы. Тут были граб и дуб, бук и липа.