Волшебство и трудолюбие
Шрифт:
Портрет был закончен за два месяца до Великой Отечественной войны. И сколько было нареканий от первых увидевших его: зачем-де было изображать такого крупного писателя не за рабочим столом, с пером в руке, а за обеденным — с рюмкой? И что это-де чуть ли и не кощунство приписывать Толстому такую плотоядность…
Но у самого Толстого никогда не было ощущения, что и в портрете он не тот, каким ему подобает быть. Ему нравился как раз натюрморт, он так понимал и чувствовал форму и цвет, что он его не шокировал, а только радовал сердце и веселил глаз. Толстой любил рассматривать портрет и говорил:
— Как все это здорово выписано! Какое богатство цветов и разнообразие ощущений! Ветчина-то — как розовый мрамор с прожилками… А огурцы нежинские словно только с огорода, какой-то на них сизый налет. И ведь как каждый цвет необходим для общего решения… Вот попробуй заслони красный цвет помидоров, и сразу погаснет натюрморт, а ведь пестроты-то нет никакой, все в меру…
Работал
Позировать Алексей Николаевич приезжал не один, а втроем-вчетвером с друзьями. И гости пили, ели, веселились, а хозяин работал — писал. Это было довольно сложно, надо было сосредоточиваться, а Толстой, придя в хорошее настроение, начинал всех смешить и, по выражению моего отца, «отливать такие пули», что трудно было сохранять рабочее настроение. Но все же каждый раз удавалось схватить что-то верное и новое. Отец говорил, что ни один портрет не давался ему с таким трудом. Надо сказать, что каждый раз приходилось восстанавливать натюрморт, поскольку он съедался гостями. И тогда Петр Петрович шел в магазин, покупал огромную рыбину, снова препарировал ее, нарезая тонкими ломтиками.
— Вот ведь вам хорошо! — шутя упрекал он приехавших на очередной сеанс гостей. — Вы пьете, едите, ни о чем не думаете, а я — изволь работай!
Петру Петровичу хотелось вписать в натюрморт еще шампуры с шашлыками, сырую баранину, переложенную луком и помидорами, он даже начертил шампуры сбоку на столе. Но Толстой воспротестовал:
— А не слишком ли жирно будет? Знаешь, что говорить начнут! Брось!
И Петр Петрович послушался.
Отца моего связывала с Толстым теснейшая дружба. Они умели приводить друг друга в хорошее настроение, потому что каждый из них обладал жизнелюбием, но без излишней суеты. От смешного и веселого они с легкостью переходили к сложнейшим проблемам в жизни и так же легко от серьезного спора или глубокого разговора — к шутке, к блестящему юмору Толстого или к прекрасному исполнительскому дарованию Петра Петровича, который пел народные испанские и итальянские песни.
Толстой любил творчество Кончаловского, ибо по темпераменту, по художественному восприятию оно было ему сродни. Оба они были людьми большой культуры, оба одинаково с восторгом воспринимали итальянскую эпоху Возрождения, и при всем этом оба были подлинными русскими людьми, патриотами, и радость, и гордость за свое национальное, русское, героическое жили в них обоих до последнего дыхания.
Холсты и краски
Что такое мастерская художника? Ведь художник пишет везде и всюду, он должен видеть мир и все, что в нем творится. Часто даже портреты рождаются в обстановке, присущей позирующему, особенно первые наброски и рисунки. В рисунке, как утверждал отец, Петр Петрович Кончаловский, и начинается композиция.
Но мастерская художника — это святая святых. Здесь многое в творчестве вынашивается, дозревает и завершается. А кроме того, нужно место для «обихода» художника.
Мастерская Петра Петровича существует и поныне на Большой Садовой улице, во дворе дома, который по имени владельца-караима всегда назывался «дом Пигит». Мы в этот дом переехали в 1910 году, мне было семь лет, а брату Мише четыре года. Мы сняли квартиру в доме напротив на Садовой. Так эта улица называлась потому, что в те времена перед каждым домом был сад или палисадник. Тогда по Цветному кольцу Садовой ходила конка. Трудно себе представить этот вагончик, который катили по рельсам на лошадях, но вскоре конка уступила место первому трамваю «Б». Отсюда, с Большой Садовой, я начала ходить в гимназию Хвостовой, в Кривоарбатский переулок, а брат Миша — в гимназию Флерова, что была в Мерзляковском переулке. Но росли мы и воспитывались все же возле папиной мастерской, там был центр жизни всей нашей семьи. Там были написаны почти все портреты и натюрморты. Там неоднократно позировала и я моему отцу. И самым бесценным для нас, детей, была атмосфера высокого духовного общения с отцом и постоянного труда, в которой мы росли почти с пеленок. Папа все умел и любил делать сам.
Мастерская была огромная, с верхним светом. Широкая арка отделяла часть мастерской, и там стояла краскотерная машина, которую папа купил в 1910 году у фабриканта красок Досекина. Стоял там и верстак со стамесками, пилами, рубанками. Когда нужны были срочно подрамники, папа и потом уже повзрослевший Миша делали их дома.
Вообще тогда молодые художники, друзья Петра Петровича — Машков, Куприн, Лентулов, — любили писать красками собственного изготовления, покупали их в порошках и терли сами.
Когда в 1912 году в «доме
После Октябрьской революции «дом Пигит» перешел в ведение Моссовета. Квартиры уплотнялись рабочими соседней табачной фабрики. Мы сдали государству три комнаты, оставив одну для меня. А Петр Петрович, Ольга Васильевна и Миша переехали жить в мастерскую. Вот тут началась очень интересная жизнь в сразу ожившей, ранее пустой мастерской. За аркой была спальня родителей. Тут же стоял рояль, на котором играли, просто давали концерты такие пианисты, как Цекки, Боровский, Софроницкий. На ночь спальня отгораживалась ширмой. А в большей половине стоял длинный, желтый бархатный диван, на котором спал Миша. На фоне старинного гобелена (он часто служил фоном для портретов) стоял большой стол, а вокруг него кресла красного дерева. Возле огромного окна стоял верстак, там же были краскотерная машина и рабочий стол с красками. У стен помещались мольберты и холсты. Была там и крохотная кухня с умывальником возле окна. Готовили на керосинках, но посреди мастерской стояла большая круглая чугунная печь, которая топилась каменным углем, и на ней постоянно готовилась пища. В мастерской родители мои прожили до 1937 года, когда получили квартиру на Конюшковской улице. Мастерская снова стала только мастерской. Я уже говорила, что мы с детства жили в атмосфере созидания картин, в рабочей обстановке, среди холстов и подрамников, коробок с тюбиками, красок и кистей. Кисти, толстые, тонкие, торчком стояли в глиняных кринках, в банках, в ящичках.
Петр Петрович сам грунтовал холсты. Еще смолоду, учеником Петербургской Академии, он начал приготавливать холсты, убедившись в том, что свои холсты лучше покупных — стандартных. Вот что написал он в своей статье о грунтовке холстов:
«По окончании академии я пришел к выводу, что живопись на абсорбирующих, то есть тянущих, холстах не чернеет и лучше сохраняется, что наилучший клей для грунтовки холста — казеиновый. И с 1910 года я пишу только на казеиновых тянущих холстах… Холст люблю крупнозернистый, но не крученой нитки, как на брезенте (чистый брезент не связывается грунтом), а типа джутовой ткани, мешковины — полубрезента. Перед тем как грунтовать, холст надо протереть стеклянной шкуркой, дабы он прочно связался с грунтом…
Итак, холст должен быть с хорошо выраженной тканью, не слишком плотной, чтобы грунт проникал во все поры.
Раньше казеин был технический. Он разводился просто водой. Дав ему несколько разбухнуть в воде, я вливал туда тройного нашатырного спирта и помешивал этот состав до тех пор, покуда он не превращался в полупрозрачную массу, довольно густую и очень клейкую. Этим клеем я покрываю холст один раз. После того как холст высохнет, я приступаю к приготовлению грунта: в клей кладу мел, просеянный сквозь сито. Это и есть грунт, которым я покрываю проклеенный холст, также только один раз. Накладываю грунт широкой кистью в форме лопатки и, по мере покрывания холста, ладонью слегка втираю грунт в холст так, чтобы он не проходил насквозь, а только заполнял его поры. Не прибавляю ни белил, ни масла. По высыхании грунта, если холст получился слишком шероховатый, протираю его стеклянной шкуркой или пемзой… Если нет готового казеина, то я делаю его сам, отжатый творог протираю сквозь сито и эту творожную пасту затираю водой; когда получится смесь, похожая на сметану, снова вливаю тройной нашатырный спирт и получаю превосходный казеиновый клей, который разбавляю водой до нужной консистенции. Преимущество этого способа получения казеина состоит в том, что если вы попали в деревню, то вам надо иметь с собой только пузырек с нашатырным спиртом. Остальное найдете на месте».
Когда мы с Мишей стали постарше, то начали помогать отцу. Как же весело было работать у него в мастерской! Нашатырь бьет в нос до слез! Плоская, широкая кисть скользит по холсту. И вот уже у стены стоят готовые подрамники с грунтовыми холстами. Ночью в самую темноту эти холсты мерцают таинственной белизной. Помню с самого детства — проснешься ночью, откроешь глаза — вокруг темно, только холсты белеют у стен и ждут… Ждут. И никто, даже сам художник, не знает, что на них будет изображено — зашуршит ли на них золото сентябрьских берез, когда в лесу только тишина и только паутинки летают. Или же какие-то предметы, повседневно окружающие нас, которых мы даже не замечаем, вдруг оживут на холсте, словно обретя душу: чашка, кувшин, кухонный нож с двумя заклепками на потертой ручке станут значительными, красивыми, попав в удачно скомпонованный натюрморт. Или же вдруг на холсте появится человек, и сначала только угольком намечено его лицо и вся фигура, а потом черной краской, кистью промазывается весь контур сверх угля, и когда просохнет, уголь сбивается тряпкой, остается точный контур портрета, а дальше уже в свои права вступает кисть, и с каждым сеансом — все живее сходство, все ярче внешний облик и внутренняя сущность человека своей эпохи, своего характера и темперамента и часто своей профессии…