Волшебство и трудолюбие
Шрифт:
Мельница Доде. Мы проезжали мимо нее, возвращаясь в Сен-Реми, через селение Фонвией. Когда-то Доде хотел купить эти развалины мельницы, и была даже купчая, которая так и осталась недописанной. Но «Письма с моей мельницы» — эти небольшие рассказы и очерки, которые Доде начал писать в эпистолярной форме и подписывать — Мари Гастон, печатались в парижской газете «Эвенеман». Так родилась эта книга чудесных рассказов, равная по мастерству и тонкости тургеневским «Запискам охотника». Ни одного рассказа Доде не написал на мельнице, он ездил в Прованс из-за слабых легких, жил в Монтобане у своей тетки госпожи Амбруа, по соседству с каменоломнями Фонвией, и торчал на разрушенной мельнице, наблюдая, беседуя
А мельница все стоит, но сейчас она приведена в порядок. Крылья ее не обломаны, корпус весь реставрирован: правда, как мельница она не служит фонвиейцам, но зато вокруг нее всегда толкутся туристы, и она — «экспонат», она — Мельница Доде…
В этот раз, возвращаясь из Сент-Мари-де-ля-Мер, мы решили, миновав Мельницу Доде, проехать через Тараскон. Это был последний день нашего путешествия, на рассвете нам предстояло отбыть в Париж и потому хотелось ухватить побольше впечатлений напоследок.
Наш лимузинчик катился мимо ржаво-красных виноградников и оливковых рощиц, возле ферм высились заготовленные на зиму стога сена и отдыхали отработавшие сеялки и косилки. Мы ехали к Тараскону.
— Удивительно, что здесь, как только в сказочных государствах, город называется по имени мифического чудовища, — рассуждала дорогой Ольга. — Ведь Тараск — это дракон, который, по преданию, жил между Арлем и Авиньоном, в пещере на берегу Роны. Этот самый Тараск пожирал скот, опрокидывал баржи на реке, съедал людей, и никто не мог убить его, потому что он жил в воде и на суше и всегда успевал спрятаться. А укротила его одна только святая Марта, которая явилась в Прованс проповедовать христианство. Она обвязала его своим поясом, окропила святой водой, и, по преданию, он издал такой вой, что все рощи вокруг затрепетали, как от урагана. Но с той поры он был укрощен. Самое интересное, что тарасконцы каждый год по традиции устраивают шествие чучела этого Тараска по улицам города. И это все необычайно торжественно. Везут шестиметрового деревянного дракона с чудовищной человеческой головой, с разинутой пастью, с шипами на спине, с шестью лапами. Впереди шествует маленькая девочка в белом платье, она держит в руке голубую ленту, привязанную к голове чудовища. Это целая процессия, по всему городу. И все всерьез! Вот ведь народ! Как дети! У них эмблема города — Тараск, он живет в барельефе над входом в мэрию и над входом в церковь Святой Марты, и тарасконцы почти молятся на него!
Для меня все это было странным. Ну представьте себе, что у нас, где-нибудь на Волге, существует до сих пор древний город по названию Змей Горыныч. И каждый год по улицам этого города двигалась бы процессия, во главе которой шел бы сказочный богатырь Добрыня Никитич, в доспехах, с мечом и щитом (точь-в-точь с картины Васнецова), а за ним бы тащили поверженное чудовище — Змея Горыныча. Немыслимое дело!
А провансальцы живут этими поверьями и ни за что не расстанутся с ними. Мне говорили, что французы собираются использовать знаменитые пустынные болота Камарги для постройки новых высотных зданий, поскольку там огромные пространства земли пустуют. Пойдут ли на это провансальцы? Мне думается — нет!
Итак, мы въехали в Тараскон через средневековые городские ворота, покрутились по кривым улицам, таким узеньким, что только наш лимузин мог пролезть между этими домами с окнами, почти сплошь закрытыми ставнями. Это мимолетное путешествие так и осталось в моей памяти почти неосознанным, как во сне. Поэтому я не
До Сен-Реми мы добрались только к ужину. Это был прощальный ужин у Сильвио, ужин, на котором я в первый и последний раз увидела за работой одного из моих трубадуров. В ресторане пел наш Люсьен в красной курточке с гитарой. Он пел главным образом Брассанса. А мы сидели втроем, все очень уставшие, и все же настроение было приподнятое, хотелось поговорить, поспорить и посмеяться в этот чудный, беспечный последний вечер. Люсьен бродил между столиками, и голос его, сильный, радостный, то уходил от нас, то приближался.
Ника заказал для него жиго из молодого барашка с розмарином, он подсел к нам отдохнуть и выпить на прощанье вина. Тотчас трубадуры принялись шутить и подтрунивать друг над другом. Я смотрела на них и думала, как было бы интересно, если б они в своих курточках вдруг появились бы у нас в Центральном доме литераторов, зазвенели бы своими гитарами, запели бы чудесные народные песни, грустные, мечтательные, веселые. С каким бы восторгом их встретила наша студенческая аудитория, отлично понимающая всю прелесть национального колорита…
Уезжали мы на рассвете. Никогда еще мне не было так жаль расставаться с чужим городом, с гостиницей, даже с этим очень интимным окном моего номера, выходившим во дворик. Окном, в которое заглядывали последние вьющиеся по стене золотистые розы. В лиловом предрассветном сумраке они казались снежно-белыми, и шел от них в окно нежный чайный запах.
Мы расплатились с Сильвио, который провожал нас, сердечно попрощавшись с ним, и вышли на улицу. Занималась заря. И вдруг, словно спохватившись, налетел с гор новый мистраль.
— Мистраль нас встречал, мистраль и провожает! — смеялся Ника, включая мотор.
Последний взгляд на темный городок с ночными фонарями, последний поворот из узкой улицы на белеющее шоссе. Вот и платановая аллея с облетевшей листвой, и зашуршали, кланяясь, придорожные камыши, и закачались на ветру вангоговские кипарисы, и, удаляясь, таяли чуть видные в рассвете фиолетовые Альпии.
На пустынный вокзал Авиньона мы прибыли за несколько минут до прихода поезда.
— Может быть, ты хочешь чашечку кофе? — предложила Ольга. — Буфет открыт…
Но ничего не хотелось, и мы вышли на перрон.
И опять стоял на нем один наш Ника в своем плаще, развевающемся на ветру. Последние наставления Ольги, последние переброски нужными или совсем лишними словами под грохот колес подходившего поезда. И вот — высокие ступеньки вагона, всегда ведущие в другой мир, пока обозначенные коридором и рядом окон…
Вот мы уже у окна. Внизу Ника. Он стоит — то улыбается, то встревоженно смотрит по сторонам и курит, курит, курит. Так и остался у меня в памяти этот провансальский украинец Ника Досенко, не в пример молодым парижанам прекрасно воспитанный малый, с отличным парижским выговором и с душой, широко раскрытой для нас, советских людей. Я смотрела на него, на чуть-чуть позолотевшие крыши и думала о том, что из Прованса лучше всего уезжать на восходе, пока он лежит в предрассветном сумраке, спит, укутанный лиловой мглой, и не видишь его неповторимых красок, и не ощущаешь его радушия, с которым так жаль расставаться.
Часть вторая
Невеста стояла на столе темного дерева, узком, длинном и уставленном множеством наполовину опустошенных блюд, винных бутылок, тарелок, бокалов. Гости сидели за столом изрядно подвыпившие. Все это происходило в огромном полутемном помещении с каменными стенами, в которых под балочным потолком были прорублены узкие окна. Намеренно оставленные кормушки для сена напоминали о том, что недавно это был скотный двор. Между кормушками висели чугунные подсвечники с красными свечами: скотный двор был переоборудован под модную гостиницу в маленьком провансальском городке Эгальере, где я сняла в этот приезд комнату у молодого расторопного хозяина в полосатой майке, джинсах и полотняном фартуке поверх них.