Волшебство и трудолюбие
Шрифт:
Мы ужинали в столовой, за отлично сервированным большим столом. Мартина, как все француженки, хорошая повариха, угощала нас мягкими пресными грушами авокадо. Разрезав их пополам и вынув из середины большую кость, она наполнила выемку острым соусом, и я впервые попробовала у них этот фрукт-овощ, это было очень вкусно и, видимо, сытно. Форели тоже были отлично сварены и лежали на блюде, голубые, как лезвия стальных ножей.
За столом молодые люди начали острить и хохотать до упаду, как это часто бывает с молодыми. Их смешили совершенно неожиданные вещи, понятные только им одним, и удержу нет этим взрывам молодой радости.
Пить кофе мы перешли в гостиную, к камину, и тут начался концерт.
Люсьен пел Брассанса, конечно, не так, как сам автор поет свои стихи, не претендуя на исполнение, очень скромно и просто, подыгрывая себе на гитаре. Люсьен пел артистичнее, выразительнее и по-молодому темпераментнее. Играл он на гитаре с большим мастерством, между песнями играл Баха, Равеля, Альбениса. Когда Ника сказал Люсьену, что я перевожу песни Брассанса, то он внезапно спросил меня:
— А «Сатурна» вы переводили?
— Нет, я даже его не слышала.
И под аккомпанемент двух гитар Люсьен очень хорошо исполнил эту старинную песню Брассанса.
— А вы можете перевести эту песню сейчас? — спросил Ника.
— Попробую. Пусть только Люсьен запишет мне слова. — И началась игра. Люсьен записал мне текст, я села в сторонку за камин и начала переводить. Это было необычайно интересно.
Люсьен и Ника играли, пели, рассказывали всякие истории. Но ничто уже не могло отвлечь или рассеять меня. Строчки приходили сами собой. И я довольно быстро перевела «Сатурна».
И вот уже Ника, не без труда разбирая написанные мною строчки, пытается продекламировать мой перевод.
— А что, если бы вы с Люсьеном приехали к нам в Москву и выступили вот в этих костюмах трубадуров?
И мы размечтались о том, как было бы интересно, если б Люсьен пел Брассанса у нас с эстрады, а перед каждой песней Ника читал бы ее в моем переводе. В моем воображении уже возникли эти две занятные фигуры в костюмах трубадуров, с их гитарами, рассказами и песнями.
Поздно вечером мы вышли из дома Бернара Биго. Хозяева нас провожали. Дворик был освещен только светом из окон, и все это напоминало какую-то старинную гравюру. Ника усадил нас в лимузин и долго не мог разогреть машину. Мотор всхлипывал, замирал, потом снова начинал тарахтеть, а Ника со своим трогательным акцентом говорил, смеясь:
Сатурну долго надо будет Часы песочные крутить!Сидя в баре у Сильвио, мы с Ольгой просматриваем занятный «Путеводитель по мистическому Провансу».
— Сегодня едем в Арль, — решает Ольга, разглядывая старинную гравюру с изображением древнеримского кладбища Алискампов в Арле. — Вот смотри, эти гробницы и сейчас стоят в аллее платанов.
— Я слышала, что это название Алискампы соответствует античным Елисейским Полям — блаженство праведников.
— Очень может быть. Во всяком случае, по созвучию это близко. Между прочим, это, кажется, единственное место древнероманской эпохи, которое попало на холст Ван Гогу. У него есть этот пейзаж, довольно мрачная аллея и прогуливающийся по ней господин в зеленом фраке.
Нашу беседу прерывает вбежавший в бар Ника.
— Садись скорей завтракать! — командует Ольга. — Сегодня едем в Арль.
Ника всегда готов везти нас куда угодно, тем более что он знает наизусть все места. И вот мы снова в лимузине, и снова перед нами прелесть пустых в это время года белых дорог. Камыши, кипарисы,
«О прекрасное солнце здешнего лета, — оно ударяет в голову, и неудивительно, что от этого становишься „тронутым“, но так как я был им и раньше, то я наслаждаюсь вполне».
Мы едем мимо сжатых полей пшеницы, и все здесь напоминает пейзажи Ван Гога. Он всегда был опален солнцем. Он сгорел в этих полях, гениальный Винсент, работая на желтом поле, под желтым солнцем, и это, конечно, было гибельным для его нервов и кровеносных сосудов.
Я помню, как мой дедушка Суриков шестидесяти шести лет ездил в Ялту в июле и лежал там на пляже по четыре часа под палящим солнцем, а потом бултыхался в море, а потом еще шел в горы на прогулку. Это было в 1915 году, и никто из врачей тогда не останавливал его от этого безумия. Только теперь медицина распознала, что такое чрезмерное облучение солнцем. А дедушка умер шестидесяти семи лет: можно сказать, еще совсем молодым, от полного склероза сосудов. Так солнце, порождающее жизнь, может пресечь ее, если общаться с ним чаще и дольше, чем следует.
Ван Гог любил желтую мажорную гамму цветов, от лимонной до оранжевой. «Я выкрасил маленький домик, в котором я живу, в светло-желтый цвет, ибо хочу, чтобы он был для каждого источником света», — писал Ван Гог. В этом домике он жил в Арле, оттуда с мольбертом и холстом ходил на пейзажи в поля, мимо которых мы сейчас едем.
Арль — он и сейчас вангоговский. Золотой в лучах октябрьского солнца и лиловый в тенях, он зазывал нас в свои узенькие улицы, раскрывал для нас свои табачные лавочки, предлагая повертеть рулетки со множеством открыток, выставлял для нас к порогам магазинов груды местной керамической посуды, грубоватого, но прелестного фаянса и стекла и плетенных из камыша изделий.
Незаметно очутились мы перед кафедральным собором Святого Трофима, того самого, о котором Ван Гог писал брату Тео: «Здесь есть готический храм, который я начинаю считать замечательным, храм св. Трофима. Но в нем я нахожу нечто странное, нечто чудовищное, нечто уничтожающее, как призрак. Этот чудный памятник такого величественного стиля представляется мне как бы из другого мира, с которым у меня так же мало общего, как со славой Рима времен Нерона…» Эти строчки из письма Винсента здесь, в Арле, полном остатков романской культуры, открывают сущность Ван Гога, тянувшегося не к холодному величию римлян-поработителей, не к их следам, которые существуют сейчас главным образом для кино и фотокамер туристов, а к человеку на земле Прованса, к жнецу, пахарю, к прачкам на Роне, к платанам и кипарисам, к светлым дорогам, к болотам Камарги, где до сих пор царствуют табуны диких белых лошадей, манады черных быков с тонкими рогами полумесяцем и розовые мечтатели фламинго, стоящие в воде на одной ноге. Единственный в своем роде, Винсент любил землю и писал ее и тех, кто тоже любил ее и трудился на ней.
А храм Святого Трофима действительно особый. Мы с Ольгой рассматривали резьбу по камню, украшающую фризы и капители колонн.
— Вот здесь, — пояснила мне Ольга, — больше чем где-либо язычество сливается с христианством. И для тех, и для других лев служил символом мудрости и бесстрашия. Ты посмотри, ведь весь портал посвящен «львиной теме».
И мы рассматриваем львов, преследующих коз, пророка Даниила, брошенного в ров со львами, львиные головы в орнаментах; львы у ног четырех апостолов, стоящих между колоннами портала, и крылатые львы у ног Саваофа в овальном барельефе над дверью. А дверь! Неописуемой красоты, двустворчатая, вся в медных бляхах, схваченная завитушками бронзовых скоб, так хорошо, что трудно глаза отвести!