Воля и власть
Шрифт:
– На землях Юрия Дмитрича самого! Он у меня и медовар, и хозяин статочный! И детей цельная дружина у ево!
Гость, несколько осаженный, крякнул, поспешил переменить речь:
– Как тамо, в Орде?
Василий поскучнел, передернул плечом.
– Не ведаю! – отмолвил. – Зимой Булат-Салтан сел на царство!
– Дак… етто – опасливо протянул гость. – До нас-то он добр?
– Не ведаю! – возразил Василий, прекращая речь. Великие бояре не взяли в слух, что ж простому ратнику сказывать о своих опасениях!
Сам он давно искал и, кажись, уже нашел место для себя в самом Кремнике, за монастырем, где продавалось полдома хозяином, перебравшимся на Подол. Хотелось к тому часу, как Агаше родить, иметь свое жило, да и опасался он, сильно опасался Едигея!
Доцветал июль. Докашивали и дометывали последнее сено. Весь луг за Москвою-рекой был уставлен свежими островерхими копнами. Из деревень, той и другой наезжали старосты. Иван уезжал по делам владычным в Селецкую волость, с горем наблюдая, как там и тут окрестные владельцы, пользуясь отсутствием митрополита, залезают то с потравою, то с незаконными поборами во владычные волости. Кое-кто из посельских спешил, по заглавию, набить свою мошну за владычный счет. Над Ивановой занудливой честностью надсмехались. Корили и в глаза, и по заочью.
– Али мыслишь, пред Господом – грех?!
– И грех… И… – попросту матерь меня так выучила! Чужого не бери, возьмешь на грош, замараешь себя на целую гривну! – ворчливо отвечал, отводя глаза.
Что и сын у него на владычном дворе, и отец работал едва не всю жисть на митрополитов – о том баять не стоило.
Год был ветреный, неспокойный, жара сменялась дождями. В небесах погромыхивало. По окраинам княжества снова гулял мор, уже зацепивший Ржеву, Можай, Дмитров, Звенигород, Переяславль, Владимир, Юрьев, Рязань и Таруссу. Как-то все кругом, огибая Москву. Но хлеба поднимались хорошо, и злой ратной беды не предвиделось, а потому народ был весел, готовились к жатве хлебов, главному празднику и главной трудовой страде хлебной крестьянской пашенной России.
В княжеских теремах в эту пору вновь шли пересуды и споры. Великий князь Василий, задумав принять к себе Витовтова врага, вновь поругался с женой. Почему Витовт не бросил все свои и польские (и рыцарские!) силы, чтобы задавить Россию? Частью потому, что не мог сговорить с Ягайлой, не раз и не два пытавшемся уничтожить Витовта, частью потому, что с рыцарями тоже не получалось союза. Те хотели подчинить Новгород и Псков себе, но не Витовту, но не власти Литвы, с которой у немцев доселе была рать без перерыву! И дело шло не к союзу с рыцарями против православной Руси, а к небывалой доселе войне с Орденом, к Грюнвальду дело шло, к одному из тех великих сражений, смысл которых поднимается высоко над обычной феодальной грызней и определяет само грядущее бытие народов. Но и не в том только было дело! Витовта неудержимо тянуло на Запад, а не на Восток. Он мог – и теперь мог! – принять со всею великой Литвой православие. Но он этого не сделал, и прямо заявил поставленному им самим митрополиту Цамблаку, что примет православие только тогда, когда его примет Папа Римский. От Папы Витовт всю жизнь ждал королевской короны. Корона была получена, в конце концов, но «не доехала до места», застряла в Польше, и Витовт умер, так и не получивши ее.
Витовт рвался на Запад, мечтал стать польским королем вослед Ягайле. Мечты развеялись прахом. Ягайло-таки пережил брата и сумел на старости лет произвести на свет наследника своего престола. Витовт рвался на Запад, и Восток ему был ни к чему. Он не мог понять, почуять грядущего величия России. Ему не открылась великая судьба этой страны, когда-то открывшаяся с вершины холма Александру Невскому. Витовт был слеп, как слепы были все последующие правители России, мечтавшие, чтобы Россия стала одной из просвещенных европейских стран (то есть умалилась бы, из Империи став рядовым государством европейского типа!), не способные понять, что Россия – это особый мир, противостоящий Западу, со своим просвещением, своею судьбой, своим несхожим «поведенческим стереотипом», а ломать ей кости, насильно приобщая русичей к западной культуре, значит, превращать народ героев в нацию рабов. Витовт не знал… А знал ли, ведал ли Грозный, чем он владеет? А понимали ли Романовы истинную цену своей страны? Разве лишь Александры – Второй и Третий! А вот государи тех великих веков понимали все. Да и попросту сами были настолько русскими, что иного и понять не могли. Хотя далеко не все они были дельными, и даже умными, государями, но это уже, как говорится, иной вопрос.
– И что ж ты надеешься половину литовских князей перетянуть на свою сторону? – Софья стояла на крыльце, скрестивши руки, и сердито смотрела, как ее Ванюшка, двенадцатилетний княжич, уже отрок, а скоро и вьюноша, муж, горячит коня, заставляя его взвиваться на дыбы, круто склонять шею, а конь злится, косит кровавым глазом и грызет удила. Вот, вот скинет седока на землю! Единственный наследник! И каждый раз, и каждое мгновение помнила, с болью, что единственный! Погинет – и все ненавистному Юрию, у которого благополучно растут горластые сыновья!
Василий глядит, посмеиваясь. Конюшие следят, готовые, ежели что, схватить коня под уздцы и повиснуть на нем, укрощая. Бояр рядом нет, а слуги не в счет.
– А ежели перетяну? – вопрошает Василий, посмеиваясь, и не глядит на жену, глядит на сына.
Как получилось, когда произошло, что она из гордой литвинки, почти польской панны, стала русской, увешанной детями, подчиненной мужу своему женой, хозяйкой в дому и рабыней своего господина?! Когда он перестал слушаться ее и повел свою игру с Витовтом, не впуская Софью в свои дальние планы?
Софья поджимает губы. Молча гневает. Приезд Свидригайлы решали Думой, теперь это мнение всей земли, и ей остало гордиться тем, что для защиты Руси приглашают все-таки литвинов!
Юный Ванюша смотрит, разгоревшись ликом, с седла на мать, машет ей холщовою вышитой перстатою рукавицей. Доезжачие выводят на сворах хортов, псы огрызаются друг на друга, нетерпеливо дергают поводки.
– Куда ни то? – кричит Ванюше, подъехавший верхами с дружиною ловчих, княжич Андрей, сын Владимира Храброго.
– За Коломенское, в боры! – отвечает Ванята гордо. И не смотрит на мать, вышедшую проводить сына, смотрит на вереницу юных отпрысков княжеских и боярских родов, собравшихся к полевой забаве.
Софья стоит, вздернув плечи, по-прежнему скрестив руки на груди. Она понимает, что немножко смешна и похожа на курицу, пытающуюся охранять, как цыпленка, повзрослевшего своего петушка. В ней клокочет, не дает ей спокойно жить неистраченная энергия Витовтовой наследницы. Велика у нее потребность решать государственные дела, руководить, возвышать и свергать, создавать фаворитов из рядовых бояр и вновь свергать их во прах. Но Василию как-то удается каждый раз обходить жену, назначая на должности тех, кто ему надобен, и каждое назначение проводя через Думу, так что после и изменить ничего нельзя.
Наконец дождав, когда сын ускакал с загонщиками, доезжачими, псарями и боярином-дядькой, приставленным следить, дабы не произошло какой беды с княжичем, Софья медленно поднялась к себе, села без сил на постель, задумалась. Она родила восемь детей, из которых трое умерли, все мальчики, у нее уже не такой живот, не такие груди, она ожесточела лицом и располнела задом, что хоть и нравится московлянам, но не нравится ей самой. Быть может, она уже и никого более не родит, и теперь надо уже скоро думать о женихах для подрастающих дочерей. Виновата ли она, что у нее не удаются мальчики? Сенные боярыни и дворня шепчутся, что виновата, что мало любит мужа своего, потому и носит девок одних. А четверо парней?! – хотелось ей крикнуть (но трое из них умерли! И Юрко, и Данилка, и Сенюшка, столь полюбившийся ее отцу!) или мало берегла?