Воля и власть
Шрифт:
Заслышавши шаги князя, встала, пошла встречь. Не даром у русичей жена обрядово, уже на свадьбе стаскивает сапоги с мужа, в которые насованы золотые и серебряные червонцы! Будешь, мол, угождать мужу, будешь богатой! А она никогда не хотела угождать, хотела сама быть госпожой! Добилась? И чего добивалась?! Может, Василий и прав?!
Василий вступил в горницу радостный – всегда радует, глядя на сына. Так, вдруг, позавидовала, и кому? Собственному дитю!
– Любишь еще меня? – вопросила низким горловым голосом, глядя на Василия исподлобья. Он рассмеялся, легко потрепал ее по щеке, слегка шлепнул по заду: мол, бабьи заботы известные! Едва не расплакалась, закусила губу. Приобнял, поднял за подбородок ее лицо с зажмуренными глазами, лицо сорокалетней женщины, прошептал серьезно: «Мы уже не дети с тобой!» Она обняла его отчаянно, страшась и гневая на себя, потянула за собой, к постели.
– Погоди, постой! Ночь впереди! – остановил Василий. У Софьи упали руки.
– Прости! – сказала. – Знаю, что не девочка. Когда Свидригайло наедет? – вопросила.
– Через неделю, двадцать шестого числа! – ответил он.
Двадцать шестого июля княжой двор, – да что двор, весь Кремник! – был наполнен разнообразно вооруженными и украшенными комонными в блистающих доспехах, в узорном оружии. Струятся княжеские корзна, цветут шитые попоны, сверкают чешмы коней. Мальчишки бегают взапуски, ныряют под брюхо лошадей, рискуя быть задавленными, тыкают пальцами:
«Смотри, а этот-то, этот!» С литовским князем Свидригайлом Ольгердовичем (его на Москве зовут Швидригайло) наехали: владыка дебрянский Исакий, князь звенигородский Патрикей и князь Александр Звенигородский из Путивля, князь Федор Александрович, князь Семен Перемышльский, князь Михайло Хотетовский, князь Урустай Меньский из крещеных татар, бояре из Чернигова и Дебрянска, любуцкие, ирославльские, – и все с дружинами, с кованою ратью – сила!
Василий Дмитрич не слезает с коня. Посольские, ключники, городовые бояре и воеводы – все в разгоне. Гостей надобно разместить и устроить согласно званию и достоинству каждого, устроить и накормить кметей. Приезжему Ольгердовичу даются на прокорм – Владимир с волостьми и с пошлинами, с селами и с хлебом, и Переяславль, и Юрьев-Польской, Волок Ламский, и Ржева, половина Коломны. И уже через месяц, первого сентября, Василий Дмитрич, со всеми силами выступает против Витовта, тоже собравшего изрядную рать: литвинов, ляхов, немцев, жемантийю [97] .
97
Ж е м а н т и й я… – древне-литовская историческая область на Северо-Западе Литвы, с начала XV в. объединилась с Литвой.
Полки подтягиваются к Угре с той и другой стороны. Витовт пришел с пушками, московляне тоже подвозят тюфяки [98] и пищали. Реют стяги. Кажется, быть большому сражению, и вновь ничего не происходит! Зять и тесть заключают мир. Но хоть не перемирие, как прежде! Полный мир… Который никто, конечно, не помешает порвать! Постояв еще, полки начинают уходить, расползаться в разные стороны, как псы, что, порычав и показавши зубы, расходятся, сметя силу друг друга и не рискуя отважиться на большее. А Софья довольна уже тем, что боя опять у Василия с ее батюшкой не произойдет.
98
…т ю ф я к… – род пушки.
Глава 31
Расписать заново фресками Успенский храм во Владимире, испакощенный еще во время татарского нашествия, главный храм Залесской Руси, место, где покоился прах великих князей владимирских (способных, по словам автора «Слова о полку Игореве», Волгу расплескать веслами, а Дон шеломами вычерпать) и где венчались на княжение великие московские князья, решено было еще митрополитом Киприаном, который по приезде в Москву распорядил заложить известь в творила для будущей работы. Ее он сперва думал поручить Феофану Греку, да так и не успел за разнообразными хлопотами своего правления. И уже перед концом, не ведая еще, что умрет, собирался начать этот труд под своим доглядом.
Частью еще по совету покойного Феофана Грека, частью по Киприанову замыслу, частью по совокупному мнению всей Москвы, исполнять эти работы направлены были уже прославленные на Москве иконописцы-изографы Данила Черный и Андрей Рублев с дружиною подмастерьев. Надзирать за работою взялся сам Юрий Дмитрич, брат великого князя Василия, крестник Сергия Радонежского и покровитель Троицкой пустыни, полководец, стратилат и тайный соперник своего старшего брата: «Оба царственного рода, за престол тягались оба…» – как сказал поэт другой эпохи и совсем по другому поводу.
Отказной грамоты, передающей все права наследования Ивану, сыну старшего брата, Юрий Дмитрич так и не подписал, а посему, в случае ежели бы у Василия не родилось наследника (да и без того, по старинному-то лествичному праву!), Юрий имел право занять великий стол после брата, чего ни Василий, ни невестка ему не могли простить.
Юрий и жил, памятуя отношение к нему Софьи, не в Москве, а у себя, в Звенигороде, откуда до Москвы доскакать было не в труд, а все не под рукой, и не на глазах дворцовой сволочи! Так полагал и так деял. Сергия Радонежского, своего крестного отца, Юрий любил всю жизнь и память его хранил, как святыню. Пото и постоянно опекал Троицкую обитель. (И что Андрей Рублев – духовный ученик преподобного, тоже помнил!) Пото и Савву, сменившего Никона на игуменстве, уговорил десять лет назад перейти к себе, в Звенигород, где нарочито для святого мужа воздвиг Саввино-Сторожевский монастырь. Иноки Радонежской обители призвали тогда на прежнее настоятельское место Никона, удалившегося было от суетных хозяйственных дел в затвор. И Никон потребовал себе от братии, чтобы в определенные часы и дни его не трогали, давая возможность заниматься книгами и углубленной молитвой.
Прошедшим летом выдержанную старую известь постоянно поливали сменяемой водой из Клязьмы, снимая с поверхности воды «ямчугу», выпадающую в виде тонких льдинок. На зиму укрытую рогожами известь проморозили, и весною с Великого дня вновь поливали водою и толкли дубовыми пестами в продолжении нескольких недель.
Иконные мастера приехали во Владимир в мае, когда уже достаточно просохли и провяли после зимних стуж стены собора и можно было приниматься за работу.
Андрея с его старшим сотоварищем Даниилом объединяло многое. Андрей учился сперва у знатного мастера Прохора с Городца, потом же у Феофана Грека. Даниил тоже долгое время работал с Феофаном и даже был более склонен подражать Феофану Греку в письме, чем Андрей. О покойном учителе они оба хранили восторженную светлую память. Поминали его последние заветы, слова, произнесенные греческим мастером уже почти на ложе смерти о вечном и временном, его долгие духовные беседы, его рассказы о Царском Городе.
Данила при этом уважал редкостный талан Андрея, понимая слишком хорошо, что младший по годам Рублев ныне превысил его самого и в совокупной работе отнюдь не спорил с Андреем, подчас нарочито подстраиваясь под его стиль.
Андрей же, сохранив всю детскую чистоту и ясноту взгляда на мир, тоже не гордился, не величался перед Данилою. Он относился к тем счастливым русским натурам, которые отнюдь не спорят с учителями или предшественниками, но и повторяя, но и вживаясь в чужое искусство, незримо меняют его, содеивая своим, в конце концов, даже и вовсе не схожим с образцом. Потому и творения его никогда не были спором, но всегда – медленным восхождением на некую иную ступень, на высоту, недостижимую для предшественников. Словом, изографы счастливо нашли друг друга и более не разлучались ни в творчестве, ни в судьбе.
Во Владимир ехали в предоставленном им возке Юрия Дмитрича, вместительном и удобном, обтянутом бычьей кожею и только недавно переставленном с полозьев на колеса. Ехали, загрузивши возок коробьями, корчагами и кожаными сумами с дорогою краской, кистями, скрепками, краскотерками и прочим живописным снарядом.
Возок колыхался на непросохшей земле, и они, хватая то и дело опасно съезжавшую с мест свою драгоценную утварь (драгоценную и в переносном, и в прямом смысле, ежели учесть стоимость лазурита, привозимого аж из далекой Индии), обсуждали талан греческого мастера эпохи Комненов, написавшего икону «Спас в белоризцах», подаренную греками в московский Успенский собор. Оба помнили образ наизусть, так что могли написать его почти с закрытыми глазами.