Воля и власть
Шрифт:
К отъезду Василия Дмитрича Василий Услюмов и Иван Кошкин могли повестить ему, что все готово, что надобно только серебро, а Иван Всеволожский по пальцам перечислял эмиров и беков, кто, по его мнению, будет драться за Джелаль эд-Дина, кто против, и кто начнет выжидать, чем кончится очередная ордынская замятня.
С клевретами Идигу уже встречались, уже нашли общий язык, и теперь следовало вызывать Идигу, к которому намерил ехать вместе с Василием Услюмовым сам Всеволожский. Накануне Василий вызвал Услюма, Лутонина сына, спросил безразлично: «Поедешь в Хорезм, в Ургенч?» Тот аж подпрыгнул: «Вестимо, дядя!» – Василий бледно усмехнул: «Тогда собирайся враз и не говори никому о том!»
…Пустыня. Пыль. Изредка по окоему пронесется летучее стадо джейранов. Редкие юрты по дороге. Василий помогает парню, что еще не обык ездить верхом сутками, день за днем, и при этом отчаянно краснеет, и боится, что его отправят назад, но держится, храбрится, очень хочет угодить дяде и не ударить лицом в грязь!
Почему Василий забрал именно этого, младшего племянника, он и сам не знал толком. Верно, почуял в мужике ту каплю неуемности, которая не позволяет сидеть дома, в спокойной, извечно повторяемой смене работ и деревенских празднеств. Да, и семью создал, и детей нарожал, а как рад сейчас! Как горят глаза, хотя и изнемог, и пот заливает глаза, и порою худо становит от расплавленного диска солнца над самою головою, да и на что, навроде, тут смотреть? Пустыня! Кустики саксаула, ящерки, мгновенно исчезающие в песке, соленая вода в редких, пересыхающих озерах…
Боярин Иван Всеволожский сидит в седле прямо, «блюдет себя», не позволяет расслабиться, и не поймешь – то ли ему все нипочем, то ли он на последнем пределе, но даже и тогда, умирая от жары и безводья, не забудет боярского, княжеского достоинства своего. И Василий, изредка бросая на него косые взгляды, думает, что невесть какой благостыни надобно ждать от этого ражего, по-княжески красивого мужа, который и в далекий Хорезм поехал не без тайного умысла какого: не хочет ли Кошкина передолить в ордынских делах? Иван Федорыч и нравен, и груб порою, а все как-то ближе этого вельможи, в котором так и не умерла смоленская княжеская спесь!
Немногие всадники рысят следом и посторонь. Давеча добыли джейрана, обжарили над дымным костром из саксаула и сухих кизяков, наелись свежатины. Вода в бурдюках кончается, а обещанного колодца все нет – пустыня! Степной неоглядный простор, день за днем, и – наконец! Вдали – желто-серые минареты над глиняной серо-желтой, под цвет песка, зубчатой стеною – Ургенч!
Джелаль эд-Дин был убит в сражении своим братом, Керим-Бердеем, который в гневе на Витовта, сев на ордынский стол, стал другом московского великого князя, упорного собирателя русских земель. Беки и простые ратники Джелаль эд-Дина перешли на сторону победителя. Нижегородские князья, получившие ярлык от свергнутого хана, остались ни с чем. Московская рать не пустила их дальше Засурья.
И кто мог предположить тогда, что всего через полвека с небольшим, Русь подымется к вершинам мировой славы и дерзко расширит свои рубежи, сплотившись наконец с Нижним и с Новгородом Великим, и властно остановит дальнейшее движение на Восток католических Польши и Литвы? И кто вспомнит, что это слепительное «завтра» слагалось из непрестанных усилий зачастую безымянных русичей, упорно помогавших своим князьям собирать землю страны!
Глава 43
– Вот, владыко, та грамота! Не она сама, противень. – Иван Никитич Федоров положил пергамен на аналой и отодвинулся.
– Чти! – тихо попросил Фотий келейника. Грамота удостоверяла, что Ягайло с Витовтом прошедшим летом подписали соглашение, подтверждающее права латинского духовенства в ущерб православному. По тому же соглашению панские привилегии признавались только за землевладельцами католиками, и дополнительно, запрещались браки католиков с православными.
– Мы точно собаки! – присовокупил Иван, отступая. Его дело было достать, привезти, а дальше – дело самого преосвященного.
– Князь ведает? – вопросил Фотий и понял, что вопросил зря. Князю повестить должен был он. Сам. И решив так, Фотий сразу помыслил о духовной подопечной своей – великой княгине Софье, Витовтовой дочери. Князь, – и княгиня тоже! – должны стоять на страже истинного православия, навычаев вселенской церкви Христовой, от которой нагло отступили католики, сотворив Папу едва ли не наместником Бога на земле. Уже и англяне высказываются против власти пап, которых нынче уже целых три, и все которуют друг с другом. Уже и в чехах идут споры о том, достойно ли причащать мирян одною просфорою, телом, но не кровью Христовой… А тут, в Литве, католики, нагло попирая все прежние соглашения, стремятся уничтожить истинную церковь Христову!
Скользом прошло сожаление о том, что в Московии нет высших школ, где готовили бы грамотных иерархов церковных, таких, как в Париже, в Болонье, даже в Чехии, в Праге, и от того – умаление веры и ересь стригольническая от того же!
– Ты ступай! – обратил Фотий хмурый и какой-то растерянный лик к Федорову. – Ступай… Вот тебе! – с запозданием вспомнив о том, протянул даньщику кошель с серебром. Тот принял, не чванясь. Дорога была трудна, дважды едва головы не потерял в путях. Выручили сметка и дорожные доброхоты. Грамоту достал виленский православный архимандрит, тоже рисковавший головою, хотя о соглашении ведали все, и решения литовского князя и польского короля уже стали законом в великом княжестве Литовском. Витовт, по слухам, уже собирал епископов, мысля поставить своего митрополита на Литву.
«Надо ехать в Царьград, надо говорить со святейшим патриархом!» – думал меж тем Фотий. И сколько же подымется против него воплей, доносов, клевет! И от вдовых священников, отрешаемых от служб, и от привыкших к безделью синклитиков, и от землевладельцев, не желающих отдавать захваченное ими церковное имущество! Клеветники бежали в Чернигов, оттуда в Киев, добавляя Витовту куража и уверенности.
Сейчас Фотий опять почувствовал себя греком, инородцем и чужаком в этой стране, которую вчера еще почитал родной, второю родиной, и внутренне страшил предстоящего разговора с Василием: «Ведаю!» – скажет тот и… И ничего не сделает? А что он может содеять противу тестя?
– Ведаю! – сказал Василий Дмитрич, опуская грамоту на колени и глядя в лицо своему митрополиту обрезанным взором. – Но не ведаю, что вершить! Давеча князь Ярослав Владимирович отъехал в Литву! – повестил без выражения, как о грозе или снегопаде.
Сын Владимира Андреича волен был выбирать себе князя и сам Василий то и дело принимал литвинов в службу… Но когда отъезжают свои, бросая поместья и земли, места в Думе государевой, честь и почет… Так ли плохо стало на Москве? Или он, князь, не умеет привлечь и удоволить верных слуг? От отца не бежали! Впрочем, – кроме Ивана Вельяминова…