Волынщики
Шрифт:
Уж не знаю, как добежал я до дуба: я не чувствовал ног под собой. Только когда я очутился там и собрался с духом — все затихло. Под деревом и на лужайке никого не было, и я готов был подумать, что весь этот шум и гвалт, и бесовская музыка, и черные звери причудились мне.
Мало-помалу я стал приходить в себя и начал осматриваться. Ветви дуба покрывали почти всю лужайку и наводили такой мрак, что я не мог различить своих собственных ног. Ступив два или три шага, я споткнулся о толстый корень и упал руками вперед на человека, который лежал, растянувшись на земле, как мертвый. Уж не знаю, что я там ему наговорил и накричал от страха, только знакомый голос, голос Жозе, отвечал мне:
— Это ты,
— А сам-то ты, дружище, что здесь поделываешь? — сказал я, обрадованный и успокоенный этой встречей. — Я искал тебя все время. Мать беспокоится о тебе. Я думал, что ты давно уже к ней вернулся.
— За делом ходил, — отвечал он. — Перед уходом отдохнуть захотелось: я лег да и заснул.
— И тебе не страшно одному, ночью, в таком пустынном и печальном месте?
— Страшно? Да чего же и с какой стати, Тьенне? Я тебя не разумею!
Мне стало стыдно сознаться ему, как был я глуп. Я отважился, впрочем, спросить: не видел ли он людей и зверей в просеке?
— Как же, видел, — отвечал он. — И тех и других видел, только страшного-то тут ничего не вижу. Мы можем идти себе с Богом, ничего не опасаясь.
Мне показалось по голосу, что он насмехается над моим страхом, но делать было нечего, и мы отправились. Но когда мы вышли из-под дуба и я взглянул на Жозефа, мне показалось, что у него и лицо и рост были как будто совсем другие. Он стал как будто больше, выше держал голову, шел живее и говорил смелее обыкновенного. Не от одной покойной бабушки я слышал, что люди с лицом белым, зеленоватым оком, нравом печальным и нескладною речью водятся со злыми духами; и что старые деревья везде и всегда пользовались дурной славой, что там водятся колдуны и всякие другие. Я не смел дышать, проходя мимо папоротников, и все ждал, что вот-вот снова появится то, что мне пригрезилось в душевном сне, или, что видал я на самом деле. Но все было спокойно, только сухие ветви трещали на дороге, да остатки снега хрустели у нас под ногами.
Жозеф шел впереди и, не заворачивая в большую аллею, углубился прямо в чащу. Он, как заяц, знал все углы и закоулки и так скоро вывел меня к игнерскому броду — сельцо Потье осталось у нас совсем в стороне — что я и не заметил, как мы там очутились. Тут он простился со мной, сказав только, что пойдет повидаться с матерью, которая о нем тревожилась, и повернул на дорогу в Сент-Шартье, а я побрел домой общественными лугами.
Когда я очутился в знакомом краю, страх мой тотчас же прошел, и мне стало больно стыдно, что я не умел победить его. Жозеф, верно, рассказал бы мне то, что я хотел знать, если бы я расспросил его. В первый раз в жизни он сбросил с себя сонный вид. Мне казалось даже, что у него был как будто бы смех в голосе, а на душе — желание помочь ближнему. Крепко уснув после приключений и отдохнув порядком, я уверился, что то, чему я был свидетелем в прошедшую ночь в лесу, была вовсе не мечта, и мне показалось спокойствие Жозефа весьма подозрительным. Звери, которых я видел в таком огромном количестве, были необыкновенные звери. В наших странах стадами держат только овец, а они не походили на них ни цветом, ни величиной. Да притом, у нас скотину никогда не пасут в лесах. Я очень хорошо вижу теперь, как я был тогда глуп, но ведь в делах мира сего есть много для нас неведомого.
Я не посмел, однако ж, расспрашивать Жозефа, потому что в добрых помыслах позволительно любопытствовать, но в дурных никогда не следует, и всегда должно избегать мешаться в те дела, где можно найти больше, чем ожидаешь.
Четвертые посиделки
Новое обстоятельство заставило меня еще более задуматься: я узнал, что Жозеф по временам не ночует дома. Над ним посмеивались, полагая, что у него завелась любовишка. За ним подсматривали, следили, но никогда не видали, чтобы он подходил к жилому месту или прохаживался с живой душой. Он уходил обыкновенно полями и скрывался так быстро, что никто не мог узнать его тайны. Возвращался домой чуть свет, вместе с другими выходил на работу и не только не казался усталым, а, напротив, был бойчее и довольнее обыкновенного.
Так было с ним раза три за зиму, а в тот год зима была жестокая и стояла дольше обыкновенного. Но ни снег, ни стужа не могли удержать Жозефа, когда ему приходила в голову мысль отправиться на ночную прогулку, так что многие полагали, что он принадлежит к числу тех, кто ходит и работает во сне. Но вы увидите сейчас, что это было совсем не то.
Накануне Рождества Христова Вере, сапожник, пошел ужинать к родным в Уруэ. Проходя мимо большего вяза, что называется Граблей, он увидел не великана, который, говорят, часто прогуливается там с граблями на плечах, но большого черного человека недоброго вида, говорившего с другим человеком, не таким высоким и страшным. Вере не совсем струсил и прошел мимо них близёхонько, так что мог слышать, что они говорили. Заметив его, они расстались: черный человек пропал неизвестно куда, а товарищ его подошел к нему и сказал глухим голосом:
— Куда это ты идешь, Денис Вере?
Это озадачило сапожника. Зная, что никогда не следует отвечать на подобные вопросы, особенно близ старых деревьев, он отвернулся и пошел своей дорогой, но человек, которого он считал духом, пошел сзади и следовал за ним шаг за шагом. Когда они вышли на открытое место, он зашел к нему с левой стороны и сказал:
— Здорово, Денис Вере!
Тут только Денис узнал Жозефа и стал смеяться сам над собой, не понимая, впрочем, с какой стати и с какими людьми разговаривает Жозеф под вязом во втором часу ночи. Узнав об этом, я стал сожалеть и каяться, что не отвратил Жозефа от того дурного пути, по которому он, по-видимому, пошел. Но с тех пор прошло так много времени, что я не смел заговорить с ним о нашей ночной встрече.
Когда же я сказал об этом Брюлете, она стала смяться надо мной, из чего я и заключил, что они втайне любят друг друга и что я, да и все те, кто видел тут колдовство, просто остались в дураках.
Я не рассердился, но мне стало больно и досадно: Жозеф, плохой и ленивый работник, по моему мнению, был печальный товарищ и ненадежная опора для Брюлеты. Я мог бы ей сказать, что, не говоря обо мне, она могла бы найти для себя что-нибудь получше. Но у меня недоставало смелости: я боялся рассердить Брюлету и потерять ее расположение, которое было дорого мне, несмотря на то, что все мои надежды погибли.
Раз, вечером, возвращаясь домой, вижу я, что Жозеф сидит на берегу ручья. Нужно вам сказать, что дом наш выходил как раз на большую лужайку, которая на вашей памяти распродана по частям, как общественная земля, втуне лежавшая. Жаль бедных людей: они прежде кормили там скот и не могли купить себе ни клочочка! В мое время там было обширное пастбище. Чистые воды ручья, который бежал, извиваясь между густой и низкой травой, орошали лужайку, где и днем и ночью бродили стада, веселя взор и душу своим видом.
Я поздоровался с Жозефом и хотел пройти мимо, но он встал и пошел со мной рядом. По дороге он начал заговаривать со мной и был так взволнован, что я перепугался.
— Что с тобой? — сказал я наконец, видя, что он путается в словах, вздыхает и вертится так, как будто бы его посадили в муравейник.
— Еще спрашивает! — сказал он с нетерпением. — И тебе это нипочем? Да что ты, глух что ли?
— Как! Что такое? — вскричал я, думая, что ему привиделось что-нибудь, и вовсе не желая быть участником этого видения.