Воображаемые встречи
Шрифт:
— Сюжет легенды приблизительно такой же, как у Гейне, — начал первый пассажир. — За какую-то провинность капитан корабля осужден вечно скитаться по морю со своей командой.
— А она-то за что?
— Все грешны… Ну вот, капитан не смеет пристать ни к одному берегу, он даже не может броситься в воду и утонуть, ибо для него нет смерти. Но после многих лет, а может быть, и веков, приговор был смягчен. Через каждые семь лет проклятому капитану позволено остановиться у какой-нибудь бухты и сойти на берег. О, как оживляется корабль! Матросы начинают суетиться, прибираться. Капитан выходит из своей рубки помолодевший, неузнаваемо красивый. Так преображает человека
— На берегу невеста ждет, — пояснил матрос.
— Да, видите ли, все дело в том, что капитана должна полюбить женщина. Тогда кончатся его скитания. Правда, он потеряет право на бессмертие, но оно ему и так осточертело… Однако встреченная им женщина должна быть олицетворением преданности и верности.
— Ишь, чего захотел! — сказал матрос.
— Но поскольку идеальную подругу найти трудно, то легенда не имеет конца, как и скитания злополучного капитана. Он возвращается на свой корабль, унылые матросы бредут за ним. И снова начинается буря.
— Какой чудесный сюжет для оперы! — воскликнул Вагнер.
Рассказчик с неудовольствием посмотрел на него:
— Вы говорите так потому, что, вероятно, не имеете никакого отношения к музыке. Подобный сюжет не может вдохновить музыканта. Не представляю себе, как Россини приступил бы к этому, разве лишь под угрозой пытки. Постановщик еще показал бы на сцене черный корабль, возникающий из тумана. Но в музыке, а особенно в опере, выразить идею вечного, заметьте: вечного, скитания по морю, одну навязчивую думу, неизбежное разочарование и повторяющиеся мучения — разве это возможно? Музыка — искусство живое, текучее, и всякое однообразие для нее убийственно.
Вагнер ничего не ответил. Но долго после того разговора мерещился ему «Летучий голландец», обвисшие паруса и бледный как смерть капитан с его безжизненными матросами… Ему слышался вдалеке не то крик о помощи, не то фанфарный призыв на фоне струнных.
В сущности, это рассказ о нем самом. Разве он не скитался все время: то по Германии, то по городам западной России? Разве он не мечтал о верной гавани, о признании? Разве не надеялся на чудо, которое столкнет его с людьми, способными понять его мысли? «Поверьте мне, поверьте в меня, — внушал он издателям, директорам оперных театров, самим музыкантам. — У меня столько замыслов, столько планов! Поверьте, и произойдет чудо. А вы, о, вы станете благодарить меня!»
Отчего так скверно повернулась его жизнь? Должны же быть какие-то причины. Косность вкусов, невежество. Это и Бетховена терзало…
Плохое утешение! А если поразмыслить и отнестись достаточно строго к самому себе, то не придется ли признать, что он все еще стоит на перепутье? Что-то бродит в нем, ищет выхода, что-то накапливается, близится к взрыву. Но взрыва еще не было.
«Риенци»… Это не первая опера. И она не хуже и не лучше многих опер других композиторов, которые он видел на сцене. Вполне может быть поставлена. И будет иметь успех. Увертюра бесспорно хороша, не будем скромничать. И не только увертюра — есть очень красивые, эффектные места.
Но можно ли это назвать новым словом в музыке, которое он жаждет произнести?
Нет!
Он был одновременно и строг к себе, и самонадеян, и упорен, и нетерпелив. В его характере многое привлекало, но многое отталкивало. Злопамятный в одних случаях, он бывал великодушен в других. Эгоистичный и замкнутый, он жаждал общений, мечтал о дружбе, но дружить не
Бывали у него мучительные, но и благодатные часы, когда он не щадил себя. Тщательно разобрав свои поступки и, особенно, все написанное им, он произносил приговор над всем прошедшим. Но дух его как бы очищался во время этой внутренней исповеди. Разбитый, измученный, он находил в себе силы искать новые пути и находить их, не думая о возможном новом разочаровании.
Так и теперь, отвернувшись от прежних достижений и несправедливо развенчав «Риенци», он почувствовал себя близким к обновлению. В сущности, весь день он провел в каком-то отупении, не размышлял, а только стонал внутренне, как человек, сосредоточившийся на зубной боли. Некоторое время он сидел без дум, потом увидел, что туман несколько рассеялся и неожиданно довольно близко обозначались контуры здания с круглым куполом. Библиотека! Здесь он писал заметки для газеты, исправлял свои нотные записи.
Смутны ли очертания в тумане? Нет, они, пожалуй, отчетливы, только по-своему. Зыбь тумана теперь представлялась ему звучащей, как дрожание струн в начале Девятой симфонии. И на фоне этого смутного, неизбежно однообразного аккомпанемента выделялся не то крик, не то призыв — резкая мелодия с фанфарной квинтой в конце. Он слыхал ее явственно, и даже приподнялся, чтобы еще лучше расслышать.
Что это было: зов голоса, звук трубы, клич всего оркестра? Звучание, только что уловленное им, как бы разорвало завесу мрака. То был музыкальный образ Летучего Голландца, идея самой легенды. Вся тоска страдальца, весь ужас его скитаний, мысль о бесконечности и, несмотря на это, живучая надежда слились в этом образе, в этом мотиве. Он был необычайно рельефным, хоть и звучал романтически на фоне струнных. Он мог реять в пустоте и без всякого фона, мог появляться много раз, по-всякому, при разных обстоятельствах. Этот мотив скитальца, главный мотив, лейтмотив, станет определяющим. Вся опера вырастет из этого зерна.
«И как раз то, что вы, мой спутник по плаванию, находили невозможным для оперы, поможет мне сказать новое слово!»
Девушка, которую найдет Голландец во время своих странствований, слыхала о нем, предчувствует его приход. Дочь рыбака, она сидит за прялкой, окруженная подругами. Жужжание прялки словно шум моря, а в песне девушки — напев Голландца, его вечный мотив.
— Нет, как хотите, а этого еще не бывало!..
Вагнер быстро зашагал к дому. Пусть жалкий кропатель нот и другие, ему подобные, состряпают свои изделия на сюжет «Летучего голландца». Они будут только смешны со своими «правильными» ариями и вставным балетом. Лейтмотива им не изобрести!
Незачем оставаться во Франции; он вернется на родину и достигнет цели. Там — желанная гавань. Наверх, матросы! Свистать всех наверх! Поднимите паруса. Или нет: выбросьте за борт эту траурную рухлядь! Замените ее новыми парусами, красными, как кровь! Они у вас есть, я знаю, ведь вас не покинула надежда! Подтянитесь, поднимите головы навстречу заре. И пойте гимн, который я еще напишу для вас. С него я и начну свою оперу.
Во весь голос распевая мотив «Летучего голландца», он почти бежал. Редкие прохожие шарахались в сторону. Человек небольшого роста, неуклюжий, хромающий, шел, жестикулируя, и громко пел. На что не насмотришься в Париже, особенно поздним вечером, да еще в безлюдном месте…