Шрифт:
***
– Сегодняшний вечер мы посвятим вашему рассказу о себе.
– Генрих улыбнулся.
– Я хочу знать о вас все.
Они, вернувшись с прогулки по ужасной улице, сидели на лавочке, находящейся на крыше, и пили горячий шоколад. Была глубокая ночь, город спал. Казалось, что не спали лишь они: двое на крыше под одним огромным пледом и черный пес, лежащий у них в ногах.
Элизабет взволнованно спросила:
– Что именно вас интересует?
– Я хочу знать, чем вы жили. Что делало вас счастливой, а
– В детстве я много рисовала.
– Вы... художник?!
– Он рассмеялся,- И вы разбираетесь в красках и в цветах, смешиваете палитру, стараясь получить нужный оттенок?
– Немного...
– Откуда же вы брали сюжеты для рисунков?
– Он все еще улыбался.
– Это так смешно?
– Это забавно. Простите, я тоже в каком-то смысле... и что же вы рисовали?
Ну, не мог он тогда не рассмеяться, узнав, что она так же, как и он, видит эту жизнь в красках! Ведь каждый из художников наверняка смотря на окружающий мир, невольно задумывается над тем, какими цветами его изобразить. Это несомненно роднило их, и было чрезвычайно забавным.
Элизабет обиделась и теперь не собиралась рассказывать дальше, поэтому он решил сам поведать кое-что о ней.
– Дайте угадаю,- он улыбнулся,- вы были непослушным ребенком, с ума сводили родных своим непослушанием, всем перечили и делали все всегда по-своему, за что неоднократно были наказаны. В итоге ваша кормилица была вынуждена схватить вас в охапку и увезти куда-то далеко, дабы ваши родные совсем от вас не открестились.
– Вам Лувиньи рассказал все?
Он покачал головой:
– Лувиньи было семнадцать, и он с ума сходил от своей влюбленности в одну особу, которая была старше его и замужем. Ему было совсем не до вашего отъезда.
В глазах у Элизабет любопытство смешивалось с догадкой.
– Марго также была вам не помощник. Она всегда была строга с вами, ни о каком понимании с ее стороны никогда не могло быть и речи.
– Продолжал он.
– Порой мне кажется, что она не была ребенком, что родилась сразу взрослой, прямо в чепце и толстых, не по сезону, платьях сине-серых оттенков.
Элизабет улыбнулась:
– Но откуда вам это известно? Я тоже также представляла ее всегда. Такой она сохранилась в моей памяти, когда я уехала, и такой же она осталась и сейчас. Но откуда вы знаете?
– Вы кого-нибудь еще помните из того времени?
Элизабет задумалась, и некоторое время молчала, Генрих решил помочь ей:
– Был еще один человек- мальчишка, которого все называли демоном из-за его внешности. Черные, растрепанные всегда волосы, которые просто не хотели укладываться в прическу из-за шрама на голове, а потом из-за того, что их обладатель возымел привычку трепать их рукой. Зеленые глаза, в которые вы однажды так посмотрели, что словно заглянули в душу. Этот взгляд он запомнил надолго, потому что он был прощальным и означал, что он проиграл. В своем желании добиться того, чтобы вы остались, он проиграл обстоятельствам, людям и самому времени. Вскоре он понял, что ваша родня с удовольствием все сделает ему наперекор.
– Как... Как его звали?
Генрих
– Ему нравилось имя - Демон. Даже больше, чем свое собственное.
– Это были вы?!
– Да.
– Так, получается, что мы знакомы с вами уже давно? Я помню, что заблудилась в лесу, прячась там от всех...
– Я знал лес как свои пять пальцев и быстро нашел вас тогда.
Она улыбалась ему, словно встретила старого знакомого:
– Почему вы не сказали мне об этом сразу?
– Всему свое время. Так чем вы занимались после того, как уехали?
– Я брала уроки, много рисовала, читала...
– Хочу посмотреть на ваши картины.
Элизабет рассмеялась:
– Они ужасны. Тем более, я больше не рисую. Карандаши и краски меня не слушаются.
– Но вы должны. Неужели никогда не хотелось снова рисовать?
Тогда она просто пожала плечами. Но сколько же радости ей доставили подаренные Генрихом на следующее утро мольберт и краски с кистями! Ее глаза светились от счастья и благодарности, когда он преподнес ей этот подарок.
А он же, потешался, глядя, как на белом листе бумаги оживают невидимые ни для кого, кроме него самого, чувства. Как Элизабет наносит на белый лист бумаги мазки надежды, любви, безразличия, страсти, радости и счастья.
***
Лиам. Его так звали с самого рождения. И он, в общем-то, не имел до недавних пор ничего против своего имени. Сейчас же, он его ненавидел, так как ненавидел сам себя за сотворенное преступление. Он убил человека. Он убил самое невинное, самое божественное для него создание, которое должен был оберегать. И сейчас он постоянно видел ее глаза- пустые, мертвые, широко раскрытые...За все свое существование он не видел ничего страшнее.
Десять лет человеческой жизни осталось ей прожить, всего лишь десять лет... До смерти. А она была неминуема, и причиной этому был он.
Лиам не знал точно, из чего состоит тело Мастера, но сейчас он с каждым днем все существеннее ощущал, как его плоть внутри разверзлась и сквозь нее проступает чернота. Огромная дыра в области груди не была постоянной, она была меняющейся, спазмирующей: порой закрывалась совсем с дикой болью, порой открывалась снова, становясь больше. Когда чернота появлялась, она приносила ему облегчение боли, но только лишь временно. Он мог в эти секунды молиться о прекращении мучений, но не позволял себе этого. Никакой жалости к себе! Никакого милосердия, никакой пощады! Страдай, Лиам!
Как же он хотел сейчас сорвать с шеи кулон! Но, как назло, тот будто не хотел расставаться с телом Мастера: впился в него через одежду, оставив вокруг себя кровавые пятна.
Каждый день Лиама, словно диковинного зверя, навещали мудрейшие из мастеров, но даже они не могли объяснить происходящее. Хранитель также не видел подобного никогда. Он приходил чаще остальных, разговаривал с Лиамом, и, видя его муки, пытался уговорить выпить безразличия... Но тщетно.
Вот и сейчас, Хранитель остановился в дверях и вздохнул. Вид Лиама был ужасен. С раной на груди, оставленной любовью, он корчился на полу в белых облаках своих же выдранных волос. Он корчился от боли, царапая кожу на лице.