Ворлок из Гардарики
Шрифт:
– Как так?
– Стрела его достала. В горло, – коротко пояснил седобородый урман, до того молчавший.
– Да примет Господь душу раба твоего грешного… – перекрестился Бернар. – Ладно, сын мой, сказывай дальше. Ты о переговорах что-то начинал… Выходит, Тостиг теперь в норвежском войске командует?
– Он самый, святой отец.
– Теперь судьба языческого войска ясна мне даже без молитвы и предзнаменований. Граф Тостиг кто угодно, но не полководец. Ладно, сказывай, что после было.
– Долго они беседовали, а потом конунг английский коня поворотил – чуть рот скотине не порвал.
– Видать послал его Тостиг Годвинссон, – добавил со смешком Скафти. – Далеко послал, по-королевски. Хоть и не полководец, а послать может от души…
– Тут саксы снова начали для боя строиться, – продолжал Эйрик. – Наши тоже подобрались, щиты сдвинули…
– Наши… – хмыкнул Скафти.
Эйрик не обратил внимания на его замечание.
– Начали, говорю, обе стороны к битве готовиться. Тут, глядим, идут, голубчики. С одним всего лишь охранником, да и тот раненый.
– С одним всего? – насмешливо передразнил хевдинг. – То-то я гляжу, Торд совсем не вернулся, а Скегги еле ковыляет, на ногу ступить не может.
– Это был Асмунд, – сказал Эйрик и ничего больше не пояснял.
– Хорошо. Бойцы хоть куда. Вдесятером едва-едва одного Асмунда одолели… – сварливо начал Модольв, но монах движением руки заставил его замолчать.
– То, что ворлока взяли живьем, что дочь Харальда пленили, это хорошо… Ведите их в дом!
Чувствительный толчок в спину заставил Вратко сделать несколько быстрых шагов и нырнуть под низкую притолоку.
В хижине властвовал полумрак, с которым безуспешно боролся алый отсвет углей в небольшом очаге. Насколько можно было разглядеть, убранство избушки очень напоминало жилище Вульфера. Та же бедность…
Эйрик толкнул новгородца в угол. Погрозил кулаком:
– Только сдвинься с места!
И вышел.
Следом завели Марию. С ней викинги Модольва обращались куда как почтительнее. Бородатый урман поддержал за локоть, переводя через порог, усадил на лавку. И вроде как поклонился на прощание. Или Вратко показалось?
Сквозь открытое окно долетел голос отца Бернара:
– А сейчас, сын мой, отправь пару человек последить, как там бой заканчивается… А я еще помолюсь.
– Эйрик! Кнут! – гаркнул Кетильсон. – Слышали, что святой отец приказал? Бегом!
Воцарилась тишина.
Потом вполголоса забубнил монах:
– Gloria in excelsis Deo et in terra pax hominibus bonae voluntatis. Laudamus te, benedicimus te, adoramus te, gloriflcamus te, gratias agimus tibi propter magnam gloriam tuam…[101]
Вратко огляделся еще раз. И не сторожит никто вроде бы, а не убежишь. Удавка на шее, окошко маленькое – без шума не протиснешься, да и королевну бросать негоже. Мария сидела безучастно. Смотрела прямо перед собой, но, кажется, не видела ничего. Уж не обезумела ли от пережитого?
– Харальдовна… А, Харальдовна… – негромко позвал словен.
Девушка молчала.
– Слышишь меня или нет, Харальдовна?
Она не ответила.
Вратко попытался приподняться, чтобы подсесть поближе. Может, толкнуть ее надо? Бывает так, что человек задумается и не слышит, как к нему обращаются. Веревка на шее перехватила дыхание. Да, умелец связывал – и захочешь удрать, а не выйдет.
– Ответь мне, Харальдовна, не молчи. Что делать-то будем? Выбираться надо, спасаться…
Дочь конунга медленно повернулась к нему.
– Ты сам спасайся, Вратко. Беги, если получится.
– Как это? – возмутился парень. – Я тебя не брошу!
– Беги один, – упрямо повторила девушка. – Мне это уже ни к чему.
Вратко опешил. Это еще что за шутки? Разве можно так?
Монах за окном продолжал славить Господа:
– …Jesu Christe, Domine Deus, Agnus Dei, Filius Patris, qui tollis peccata mundi, suscipe deprecationem nostram…[102]
– Что ты говоришь такое? – продолжал увещевать словен. – Как же можно так, Харальдовна?
Она медленно и отрешенно проговорила:
– Кого ты зовешь Харальдовной? Ее нет больше.
– Что? Что ты говоришь?
– Мария Харальдовна умерла в тот же день и час, когда умер величайший конунг Норвегии. Она умирала сотни и тысячи раз. Вместе с каждым из норвежских воинов, падающих под ударами мечей и топоров. Вместе с каждым воином, павшим от стрелы саксов. Вместе с каждым бойцом, кто не выдержал усталости, чье сердце остановилось, а глаза закрылись навсегда…
Вратко выпучил глаза. Не этих речей ожидал он от рассудительной и мудрой не по годам королевны.
– Это наказание ниспослано Господом нашим, – продолжала Мария. – Наказание за то, что в безмерной гордыне своей я вообразила, будто могу изменить грядущее. Сегодня я поняла: прозреть будущее возможно, но никакая сила не сможет исправить его по желанию человеческому. Ни горячая молитва, ни колдовство, ни могущественная реликвия. Только воля Господа. Но его пути неисповедимы, непознаваемы чаяния. Одной рукой он дарует спасение, а другой отбирает жизнь и надежду. Когда я поняла это, я умерла.
– Но ведь ты жива, Харальдовна! Ты же говоришь со мной! Ты дышишь, чувствуешь, слышишь…
– Жива лишь оболочка, вместилище для души. С тобой говорит тело, которое раньше принадлежало дочери конунга норвежского, нареченной при крещении Марией. Бог наказал меня. Он отнял у меня всех, кого я любила, всех, кто жил для меня, а я для них.
Новгородец открыл рот, чтобы возразить, переубедить королевну, но понял, что не сможет подобрать нужных слов. Она все уже решила. Сейчас исцеление ее душе может принести лишь молитва и вера.