Воробьиная ночь
Шрифт:
— Всегда.
— Завидное качество. Напрасно ты ее в полет не взял, — серьезно попрекает он Мишу.
Механик, по всей видимости, всерьез обдумывает такую возможность, потому что глаза его загораются, но быстро отказывается от нее как от не предусмотренной руководством по летной эксплуатации самолета и вообще глупой затеи.
— Ну да, тебе лишь бы язык почесать, — раздраженно говорит он, потом спрашивает: — А что все-таки об этом думает командир?
Безнадежен, сдается Геннадий. Он еще попытался прикинуть, сможет ли механик быть хоть чем-то полезен, когда дело дойдет до настоящей заварушки, но сейчас же даже от мысли об этом отказывается. Если тому приказать: бей! — он обязательно спросит: куда? Нет, на механика рассчитывать не приходится.
Думай, голова, шапку куплю.
— Ну, брат, у тебя действительно ума палата, — качает он головой.
— Я не хвастаюсь своим умом, как некоторые, — огрызается бортмеханик. — Но делать все равно что-то надо. Не сидеть же, сложа руки.
— Займись рычагами управления, — грустно советует Гена.
— А ты меня развяжешь?.. Мать моя вся в саже и не моется!.. Ну, скажу я вам… Приехали…
— Да уж, — соглашается Гена.
— Вот!
Он набычивает голову и упирается в пол сердитым и расстроенным взглядом. На своем рабочем месте бортмеханик всегда знал, что и когда надо делать. Он знал, какой процент тяги дать двигателям при взлете, при работе на номинале или крейсерском режиме, при заходе на посадку и посадке. Какую держать температуру масла и газов, как не допустить неравномерной выработки топлива из баков, что предпринять при отказе генераторов или пожаре на самолете. Но он и всегда получал на каждый случай совершенно точные и четкие распоряжения от командира или второго пилота. А сейчас не то, что никаких указаний не поступало, — никто сам не знал, что происходит и как же в конце концов надо поступать.
А вот будь жив штурман, тот наверняка знал бы, как выйти из положения. Он всегда все знал. Надо ж, убили! Хороший был штурман, культурный. Рассказывал о всяких таких вещах. И не заносился, как некоторые. Строят из себя.
Штурман всегда знал, что надо делать. Жена бортмеханика всегда знала, что делать. Командир самолета тоже всегда знает, что делать. Но его не принято об этом спрашивать, пока сам не скажет. А как он скажет, если его здесь просто нет?
«А вот взять, откатить рампу да включить транспортер, — мстительно думает механик. — То-то удивятся, когда пол у них из-под ног в люк поедет! Шутка в деле».
Бортмеханику неуютно и мусорно. Но мысли в его голове ворочаются.
Самолет несется в безоблачном небе на юг сквозь звезды и гул собственных двигателей. Командир склоняется к боковой форточке и внимательно смотрит вниз, на землю. Ни единого огонька. Плотный белый слой облачности нижнего яруса до горизонта — как пуховая перина. Если на нее упасть, не провалишься, она прогнется и подбросит тело, как батут.
Командир отворачивается от форточки, наклоняется вперед, к приборной доске, и приглушает реостатами свет в кабине. На приборах, расположенных на панелях и щитках, — неяркий красноватый отблеск. Белый свет он полностью выключает.
В наушниках слышатся спокойные переговоры находящихся в воздухе бортов с диспетчерами аэропортов, изредка — между собой, когда штурманы уточняют скорость и направление ветра или наличие по маршрутам грозовых очагов.
Борт 26678 никто не вызывает и не пытается связаться.
Не так уж и невозмутим начальник тройки, как хочет показать.
— Вы хорошо ознакомились со схемой посадки? — спрашивает он Останина после долгого молчания. Видимо, сомнения, поселенные командиром, гложут и его.
— Хорошо. Да, хорошо.
— И тем не менее утверждаете, что не сможете найти это место и сесть?
— Утверждаю.
— Разъясните.
Командир разъясняет:
— Вы предлагаете сажать самолет на шоссе, никак не предназначенное для таких целей. Никто не знает, выдержит ли оно тяжесть самолета, а главное — оно слишком узко. Малейший сбой, и… Но это бы еще полбеды. Как прикажете найти нужный участок, если там нет ни приводных радиостанций, ни локаторов, ни пеленгаторов, ни посадочных систем? Да с нашей скоростью, когда вблизи земли и разглядеть-то ничего невозможно?
— Но вы летали ведь на аэросъемке!
— Летать-то я летал, да я не штурман.
— Любой пилот знает столько же, сколько штурман, и чуть больше.
— Понятно. Сразу видно, что вас инструктировал пилот высокого класса, а такие люди всегда склонны свои достоинства приписывать и другим. Но если бы он был классом чуть пониже, то хотя бы поставил вас в известность о том, что одновременно пилотировать самолет и вести визуальную ориентировку — задачка чуть посложнее, чем… Ладно, не будем. Найти нужный участок на малой высоте да при нашей скорости — немыслимо. По крайней мере, для меня. Вот он бы сделал, — показывает он через плечо большим пальцем руки. — Но вы поторопились.
— Поверьте, мне очень жаль, что так получилось.
— Ваши сожаления ничем не помогут ни ему, ни мне, ни вам. Так что можете спокойно засунуть их себе в… Извините.
— Ради идеи иногда приходится жертвовать…
— Плевать мне на идеи. Слишком хорошо я знаю им цену. Ни одна идея не стоит человеческой жизни. Идеи должны служить человеку, а не наоборот.
— Ну… Тут я с вами не согласен.
— Я никого не принуждаю соглашаться. Оставим это.
— Вы можете предложить какой-нибудь выход из создавшегося положения?
— Нет.
— Подумайте. Как там ни верти, мы в одной лодке.
— Не я создал эти проблемы.
— И все-таки… я прошу вас подумать. — На какое-то время он теряет самообладание. — Вполне возможно, — цедит он сквозь зубы, — что у вас появится соблазн отвезти нас не в Чечню, а куда-то в другое местечко. Не поддавайтесь ему. Вы обязаны пролететь над Гудермесом. А я и мои ребята его ни с чем другим не спутаем.
— Принял к сведению.
Уютный полумрак кабины. Комнатное тепло, хотя за бортом минус десять. Мерцание звезд на остеклении. Спокойная обстановка, джентльменский разговор. И ночь, и ночь, и ночь…
Мечтай и размышляй.
Командир проверяет по топливомеру остаток топлива и расход его по группам баков. Из правой выработка идет быстрее. Он отключает их, чтобы выровнять запас керосина в левом и правом крыльях.
Он смотрит на своего ангела-хранителя. Его лицо застыло в полумраке, и на черной бороде красноватый отблеск. Впечатление неправдоподобное и странное. Чтобы напомнить о себе, что мистика и чертовщина не по его части, пилот нажимает кнопку внутренней связи. Голос его звучит буднично и сухо, как монолог судейского, зачитывающего приговор: