Воробьиная река
Шрифт:
Иногда присылал драгоценности. Старшей дочери крестик золотой (только у Иисуса были глазки из страз, поэтому в школу носить запретили, восьмиклассницы, завистливые сучки, прибьют, отковыряют себе на заколки, храни дома). Три тугих некрасивых перстня-печатки, совершенно одинаковых – два медных, зато один из платины. Серебряную ложечку младшей дочери – но с дырочкой посередине (жвачкой залепила, ест суп и хохочет). Обычно такие посылки подороже шли через траву и песок – можно было в обычной песочнице в районе покопаться или, например, в Ботаническом саду свернуть на запретный лужок и идти десять шагов влево, десять шагов вправо, потом снова десять влево, и вот сверточек, и в нем змееныши из жемчуга, часы «Вояж», шлифованного морского стекла пробки
Потом уже начались сложности. Иногда долго ничего не присылал. Супруга Жанна, случалось, могла часами и днями ходить где-нибудь по микрорайонам, но ничего не присылал – неделю, две, три. Потом мог блеснуть в пыли хрустящий целлофановый сверточек с пестрыми колготами – хватала, прижимала к груди, бежала домой, внутри себя тихо и монотонно понимала: были проблемы в почтовом отделении, задержали зарплату, обманули с наличкой, обманули с переводом, начальник подвел, в банке перерыв. С деньгами становилось все хуже: иногда ключ не подходил к замку в пожарном песочном ящике, и сбивала все руки, пытаясь открыть, – но не открывалось, видимо, кому-то другому что-то присылал, поняла она и будто почернела, осунулась. Проходило время, она спускалась к ящику, проверяла – ключ снова подходил, в ящике лежали оранжевые и жесткие, как баскетбольные мячи, апельсины. Это было извинение – прислал детям фруктов. Кому были остальные, не открываемые ее ключом, те чужие посылки? Кому он присылал деньги? Старалась не думать об этом, ничего не говорить дочерям. Но однажды спустилась к ящику и увидела, что висит чужой, блестящий новый замок, пахнущий дождем, машинным маслом и арбузным сахаром. Было понятно, что ключ можно выбрасывать, не подойдет уже никогда.
Посылки стали приходить все реже, в мышином храме ей стали передавать одни лишь закатки, но часто пустые, с пряной укропной водой, пустой, как слезы; Суховеев с его консервными передачами куда-то уехал, и на табличке поселилась надпись «Надпись» (что может быть ужаснее?). Оказалось, что супруг зарабатывает где-то в другом месте, не за океаном, что-то не сложилось с работой. Это супруга Жанна сообщила двум старшим дочерям, когда они потребовали смартфоны, потому что в классе уже у всех есть, а они как лохушки.
– В смысле, не сложилось? – спросила пятнадцатилетняя Маша, накручивая крашеные рыжие пряди на палец.
– Ему там надо было выбрать, письма или посылки, – объяснила Жанна. – Вначале были посылки, а теперь очень тяжело, поэтому пишет письма. И в письмах понятно, что работает теперь другим человеком.
– Покажи письмо, – мрачно потребовала тринадцатилетняя Инга. – Может, это вообще не письмо, как обычно.
Жанна пошла в ванную комнату, долго там гремела пузырьками и принесла письмо, в которое немыслимым образом трансформировалась этикетка от шампуня «Прованские травы и лайм».
– Шампунь принесла, я же говорила, – вздохнула Инга. – Хер нам, а не самсунг.
Жанна зачитала этикетку: «Простите, что долго не писал, не было возможности. Сейчас могу иногда присылать весточку с чистым, а уже потом, когда закончится чистое, буду присылать с грязным. Не знаю, о чем с вами говорить, что вам рассказывать. Иногда мне кажется, что вы – уже совсем чужие, не знакомые мне люди. Поэтому и говорить хочется о простом, о ясном: каковы сейчас ваши имена? Сколько вас сейчас человек? Есть ли у вас собака, присутствует ли среди вас кто-нибудь по имени Лариса? Как я с вами познакомился? Ждете ли вы меня? Иногда мне кажется, что никто никого не ждет, но я вспоминаю то лето в Провансе и понимаю, что ничего не было ближе, никого не было тверже, ты как камень и как трава, лежишь в основе всего, на чем я нахожу себе стол, кровать, жизнь и силы».
– Лето в Провансе, он что, сошел с ума? – поинтересовалась Маша. – Мы в жизни никогда не были в таких местах. Только в Крыму два раза и один в Питере. И на речку ездили еще летом, ну, к обрыву на шашлыки. Может, это не тебе письмо?
–
Это все выглядело ужасно логичным, поэтому дочери больше не заикались про самсунг, тем более что Маше потом подарил смартфон какой-то старшеклассник.
Письма приходили еще несколько месяцев – преимущественно через соль для ванн, гели для душа и пару раз даже через зубную пасту, но потом что-то застопорилось: пару раз были короткие записки на баночках с йогуртом («Я теперь сижу на лошади и вдыхаю пар», «Отмечали собачью Пасху, настаивали песок на кедровых орехах, теперь десять долларов в час»), небольшое письмецо было на упаковке китайского чая – там написал, что перевели работать в китайскую баню и подает голому полотенце, но было сразу понятно, что китайская баня – это как бы почтовый индекс, поэтому получилось, что подает голому полотенце – не самая приятная работа.
В какой-то момент письма прекратились: ни один предмет в доме не являлся чем-либо, помимо своей самоочевидной предметной ясности, все как будто окончательно устоялась в своих значениях и перестало двоиться, дробиться и плыть перед глазами. Супруга-невротик Жанна после работы забирала младшую дочь Лизу из школы (вторая смена), долго шла с ней дворами через грязь микрорайона. Как-то их облила с ног до головы грязью проезжающая мимо машина, и Жанна сказала дочери, нервно отряхивающей бледными ручками запачканный подольчик плаща:
– Автомобиль. Его повысили, он теперь уже сам полотенце, им вытирают, им что только не вытирают, даже одетого вытирают иногда. Теперь он зарабатывает нам на машину, скоро будет машина у нас.
Она поняла, что теперь супруг пишет письма через грязное; так оно и было. Через месяц она нашла в грязи мобильный телефон – прислал телефон. Отмыла, включила, позвонила последнему набранному контакту, но трубку сняла женщина и сказала, что сейчас еще пока никого нет, пусть позвонит через неделю. Через неделю около дома остановился большой черный автомобиль, блестящий и красивый, как вечерняя ноябрьская лужа, подернутая синевой и хрупкостью инея, – Жанна выглянула в окно и сразу все поняла: заработал на машину. Бежала по ступенькам, почти не дыша, подошла к машине, легла на нее – чистая, теплая, как заокеанский закат. Из машины вышли люди в одинаковых костюмах и протянули Жанне ровную, как капля, металлическую капсулу, похожую на изящный термос.
– Распишитесь вот тут, – показал ей один из этих людей (кажется, их было четверо) единственную пустую строчку в заполненной непонятной вязью бумажной книжице. Жанна расписалась, люди сели в машину и уехали, осталась только Жанна и капсула.
Она принесла капсулу домой, но не могла толком понять, как ей распорядиться: то ли это ключ от заработанной машины (но что нужно сделать, чтобы машина снова приехала? И что делать с четырьмя людьми, которые, судя по всему, прилагаются к машине? Это были те самые, одетые?), то ли это тоже письмо, но о чем? Жанна потрясла капсулу, поставила ее на стол, как будто это ваза. Взяла телефон, отмытый от грязи неделю назад, позвонила по нему и снова спросила, тут ли Игорь. Какая-то веселая взмыленная женщина ответила: тут, тут, Игорь тут, сейчас я его позову, потом долго-долго слышались просто шумы, как будто работает телевизор или где-то вдали гремит вечеринка, и к телефону подошел какой-то Игорь и начал кричать: что, что? Я не слышу, что? Когда вернусь? Скоро вернусь уже, не переживай. Да просто на работе задержался, да! Я же говорил, я же предупреждал, что тут что-то вроде корпоратива, клиенты из Воронежа приедут, ну! Скоро приду, не переживай, чего ты. Ну какая капсула, что ты несешь? Оставь на столе, не прикасайся, ничего не трогай, я приду и все сам посмотрю, что там за капсула. Ничего не трогай, я скоро буду, я уже практически есть, только ни к чему не прикасайся.