Воролов
Шрифт:
– Вы лишаете актрис права на самостоятельные, пусть и опрометчивые, поступки, – Азаревич усмехнулся. – Натуры они впечатлительные, нередко даже экзальтированные. Для таких игра в самоубийство – довольно частое баловство…
– А я полагаю, что здесь действует один и тот же убийца! Считайте это моим профессиональным предчувствием.
Бывший воролов решил задать вопрос в лоб:
– Отчего вы вызвали именно меня?
Мышецкий пристально взглянул на Азаревича:
– Вы охотник! Вы умеете смотреть и слушать, искать и находить. Вы отлично знаете, как важно сразу взять след. Каждая минута теперь работает против нас. Наш зверь еще сегодня ночью был в номере наверху, а теперь
Он подумал и добавил:
– Петр Александрович, буду с вами откровенен до конца. Это по понятным причинам не подлежит огласке, но я из заслуживающих полного доверия источников знаю, что погибшая девушка приходилась внебрачной дочерью князю N… – прокурор указал пальцем на потолок. – Сами понимаете, каких решительных мер от меня потребуют уже через час-другой! Но положиться в таком сложном и щекотливом деле мне, кроме вас, решительно не на кого. Мне нужны вы, Петр Александрович!
Азаревич молчал. Он уже минуту как не двигался и только слушал Мышецкого, пытаясь представить сцену, которая произошла три-четыре часа тому назад в номере наверху. Но не смог. Перед его глазами замелькали другие сцены – страшные, кровавые, невыносимые…
Он вздрогнул, словно очнувшись от ночного кошмара. На его скулах заходили желваки:
– Не хочу.
Мышецкий не удивился, не возмутился и не разозлился. Он лишь хмыкнул и потянулся за салфеткой:
– Вы, Петр Александрович, в своем праве! Неволить вас никто не станет. Да, можно не брать в расчет всех этих газетных заметок, ссылаясь на вычурность и неправдоподобность моей теории! Можно получить полицейский отчет и положить дело в долгий ящик! Но чутье или, если хотите, нюх, приобретенный за двадцать лет прокурорской работы, не дает мне покоя. Я не могу не видеть здесь звеньев одной цепи, осколков одного целого. И вот эта девушка – она оказалась умнее всех, кто был до нее. Она, погибая сама, дала шанс выжить другим… Можно ли просто взять и упустить его? Нет, след нужно брать сейчас!
– Далеко не каждое преступление можно раскрыть и, тем более, предотвратить… – Азаревич повернулся к окну и замолчал.
Прокурор зазвенел в стакане серебряной ложечкой:
– Молчите? Что же, я вам с точностью до мелочей расскажу, как пройдут следующие несколько дней, если не приняться за дело немедленно. Следователи, конечно же, не найдут этого поклонника актрисы, а где-то в казармах недосчитаются одного поручика или кого-то еще из числа обер-офицеров. Мы окажемся в тупике и через несколько месяцев снова получим заметку об еще одном самоубийстве какой-нибудь опереточной певицы или балерины прямо накануне премьеры. Нам с вами сейчас нужно напрячь все наши силы и задействовать все связи и способности, если мы не хотим, чтобы этот скорбный список на страницах газет продолжался. Поверьте, мы сможем его взять!
Азаревич вперил тяжелый взгляд в Мышецкого.
Тот смутился.
– Я знаю, что вам не удалось взять живым последнего беглеца… – прокурор понизил голос.
– Его искали за убийство своих домочадцев. Когда я вышел на его след, у него была уже другая семья: нашел себе вдову-мещаночку с тремя детьми. Я выслеживал его год. Даже познакомился со всеми ними лично под видом добряка-соседа. Потом пришли его брать. Он запер дом, а когда я с полицией смог проникнуть внутрь, в живых уже не было никого…
– Да, это очень прискорбно, Петр Александрович…
– И я не намеревался больше браться за подобные поручения…
– Я понимаю вас. Это больно, очень больно, но прошлого уже не изменить. Однако если отважиться открыто взглянуть ему в лицо, признав свои ошибки и усвоив его уроки, то его не придется переживать снова и снова. Вы меня понимаете?
Мышецкий помолчал и потом добавил:
– Знаете, мне тоже непросто жить со своей памятью. Лет пять назад у меня было дело крестьянина, который измывался над своей женой, пока не запорол ее до смерти; у нас, увы, такие дела – не редкость. Его отправили на каторгу. А на днях я из газеты узнал, что он отбыл свой срок, – а это точно он: я помню все то дело до мельчайших подробностей, – и вернулся… И дочери теперь тоже нет в живых. А вы говорите «не хочу»! Неповоротливость государства в деле поиска преступников и снисходительность в деле их наказания оборачивается жестокостью по отношению к их жертвам. Вот так! Поэтому мне не нужны отписки городовых и околоточных! Мне нужен человек, который найдет и схватит виновного; человек, который будет цепко идти по следу, присматриваясь, прислушиваясь и принюхиваясь, потому что только так охотник ловит зверя. А мы с вами, Петр Александрович, ловим именно зверей. Вы это знаете не хуже меня!
Наступившую тишину теперь нарушал только мерный ход маятника в больших напольных часах, красовавшихся в углу.
Наконец бывший сыщик поднял глаза на Мышецкого:
– Я попрошу вас предоставлять мне все сведения, которые окажутся в вашем распоряжении.
Прокурор в ответ улыбнулся и сжал его руку:
– С возвращением, Петр Александрович! Я знал, что вы согласитесь! Истинный охотник всегда возвращается к охоте!
– Как пьяница – к бутылке, – невесело сострил воролов. – Ладно, быть может, мой опыт и пара прежних трюков еще сослужат свою службу…
Мышецкий вытер усы салфеткой, бросил ее на стол и поднялся. Азаревич последовал его примеру. Они прошли в дверь, которую открыл перед ними услужливый половой, и на лестнице распрощались.
Азаревич неторопливо застегнул на себе черное пальто, аккуратно повязал на шее лиловый шарф, а потом, пригладив волосы, надел на голову котелок и вышел на свежий воздух.
Ветер уже разогнал облака, и глаза слепило яркое, но не греющее осеннее солнце. На бульваре под трескучий аккомпанемент веток и аплодисменты хлопающих на ветру рекламных полотнищ купеческих лавок бешено вертелся хоровод золотисто-багряных листьев. Где-то негромко, словно спросонья, позвякивали церковные колокола, призывая прихожан на утреннюю службу.
Азаревич в задумчивости шел по улицам оживающего после ночного сна города. Он ненавидел Мышецкого, ненавидел себя за эту глупую и совершенно несвоевременно выказанную готовность отправиться на поиски неизвестно кого и неизвестно чего, но еще более тупую и усталую ненависть он питал к незнакомому усатому шатену среднего роста в военной форме, который наверняка сейчас с каждой минутой все больше удалялся от Москвы.
Глава II
Поезд прибывал в Ковров в четыре часа утра. Состав, постукивая колесами на стыках и поскрипывая рессорами на стрелках, неторопливо подваливал к двухэтажному бело-салатовому зданию вокзала, одиноко сиявшему огнями среди пустырей, приземистых пакгаузов и частокола из телеграфных столбов и чахлых сосен.
В купе было холодно и сыро: на ковре под залитым струями дождя окном уже натекла изрядная лужа. Однако покидать свое место одинокому пассажиру сейчас все же очень не хотелось – на улице было и того хуже. Антрепренер Московского Императорского театра Аполлон Григорьевич Анненский вздохнул, нацепил на нос круглые золотые очки, закутался поплотнее в светло-коричневое клетчатое пальто, натянул на лысину шляпу и подхватил свой саквояж. С трудом протиснувшись через узкую дверь, он вышел в коридор и зашагал к выходу.