Ворон
Шрифт:
Не будучи ни сват, ни брат, Багрецов почему-то ощутил необыкновенный прилив красноречия и яростно изобразил весь стыд такого падения для политической героини.
– Даже во имя дела? – спросила девушка, густо вспыхнув, и приостановила шаги.
Они проходили по совершенному пустырю, где уже солнце выжгло зелень, кустарники были обглоданы козами, и только камни с древними надписями стояли то тут, то там со времени императоров. Ничто не напоминало о современности. Какие-то волнующие, неуловимые сознанием грезы охватили Багрецова. Сумерки превращались в ночь так быстро, как в грозу голубизна неба сменяется лиловыми тучами.
– Есть дела, которые пачкают, – опять Багрецов внезапно развил мысль с такой беспощадностью, что маленькая ручка, зажатая в его руке, вдруг задрожала и выскользнула.
– Если вы посмели так со мной говорить, то вы теперь должны мне и помочь избежать позора… Иначе вы – презренный болтун!
Девушка была бледна от гнева. Ее лицо, обрамленное черным шелком платка, было как у «Юдифи» Аллори с головой Олоферна.
Окончательно утвержденный в своей догадке, опять сжимая ей до боли руки, Багрецов ответил:
– Клянусь честью, я дам тебе сколько надо для выкупа твоей сестры, для дел «Юной Италии», но пошли к черту долговязого адъютанта и признайся мне, что ты Бенедетта!
– Да, я – Бенедетта, – сказала она и, опускаясь на камень в этой пустынной местности, залилась вдруг слезами. – Я так измучилась…
Багрецов обнял Бенедетту. Он так был благодарен, что полюбил ее, не зная даже, что любит.
– Я ненавижу этого адъютанта, – прошептала Бенедетта, – я бы хотела вернуть ему тот браслет… но Барбара уже его продала. Ведь она мне вовсе не тетка, а совсем чужая. У меня не было чем ей заплатить, а брат мой Доменико тоже в тюрьме, в Реджио.
– Не беспокойся ни о чем, дорогая, – сказал ей Багрецов, – браслет, разумеется, куплен на Корсо, где их делают дюжинами, мы вместе поищем, и я его обратно отошлю адъютанту. Но надо, чтобы ты от Барбары немедленно переехала ко мне. Ты не беспокойся, – поспешил он ответить на опасливый пытающий взор, – у тебя будет полная свобода и отдельный выход. Мы можем даже не видаться совсем. Ведь я прочных романов заводить не охотник, а на легкий ты сама не пойдешь. Пусть лучше нас свяжет интерес к «Юной Италии».
– О, как вы благородны! – прошептала она. – Да, конечно, я сейчас водворюсь у вас. Я боюсь, что синьора Барбара подкуплена тем офицером.
Багрецов привел к себе в дом Бенедетту, которую представил своему maestro di casa как Джулию, нанятую им портниху для шитья белья.
Maestro di casa, чудесный старик, пробормотал:
– Знаем мы этих портних. Девушку-сироту обидеть нетрудно.
Отличное начало: старик, у которого внучку загубили солдаты швейцарской гвардии, будет особенно досматривать за Бенедеттой, обрадовался Багрецов, ведь только это и было нужно. А сама Бенедетта была совсем покорена его благородством.
Багрецов счел полезным для дела рассказать старику, про происки адъютанта, чтобы на случай, если бы он явился, тот не допустил его до гостьи.
– Да я его, eccelenza [21] , будьте покойны, спущу с лестницы, – погладил он нежно по голове Бенедетту, вспомнив собственную обиженную внучку.
Глава VII
Художник
…С изумлением прочел ваше письмо, недоумевая, ко мне ли оно писано?
Мне поставляется в закон писать пять отчетов в год… и какие странные выражения: писать я их должен гениальным пером. Стоят отчеты ни о чем – гениального пера? Какое странное ребячество в мыслях и какое неразумие, даже в словах, в выражениях…
21
Ваше сиятельство (итал.).
Багрецов запутался и как бы потерял сам себя. Он ехал в Рим, как инфернальный романтик из какого-нибудь «Эликсира сатаны», для того чтобы, стукнувшись о твердыню духа Александра Иванова, – или взорвать ее, или взорваться самому.
А на деле вышло, что занялся он спасением прекрасной сподвижницы il risorgimento, «возрождения Италии». Что же до Александра Иванова, то тут он просто встретил не то, чего ждал. Это не был так раздражающий издалека монолитный человек, застывший в своей идее, – это был целый мир, сложный, трепетно-живой, противоречивый, с обаянием мудрости древних народов, с сердцем ребенка.
И вот Багрецов, собравшийся было совершить преступление, подобно средневековым злодеям, покупавшим для своего обновления здоровую юную кровь, – коварным духовным воровством так или иначе поживиться от внутренней мощи былого друга, едва увидел его, вдруг понял всю безвкусную пошлость подобной затеи. Это было, как если б он задумал тешиться картонной декорацией леса, попав в подлинный дремучий благоухающий лес.
Багрецов полюбил Иванова и занялся его судьбой.
Прежде всего он предложил ему денег, но тот, хотя сильно нуждался, – не взял. И тут, как во всем, он был своеобычен. Брал легко от сильных мира, от казенных учреждений, там даже требовал, унижался, считая своим долгом во имя своей работы хватать чуть ли не за шиворот всех, у кого был громкий титул, чем Гоголь строжайше, но тщетно его попрекал.
Но у Багрецова, добровольно хотевшего ему дать, Иванов не взял, говоря:
– Ты человек ленивый и скучающий; растрясешь деньги, – даже жениться не сможешь. У ленивого брать грешно, он себя сам обобрал.
Последние дни Иванов был в чрезвычайном волнении: генерал-майора Киля, курляндца, дилетанта в акварели, назначили на место покойного Кривцова надсмотрщиком за русскими художниками в Риме.
Когда Багрецов вошел в мастерскую Иванова, тот бегал взад и вперед, заложив за спину короткие руки, бросал отрывисто:
– Я его образ суждения знаю, я с ним уже имел ссору лет десять назад, он не преминет вспомнить…
– Не наделай, Александр Андреич, вздору… – предупредил, здороваясь, Багрецов.
– Поздно-с. Наделал-с…
Иванов остановился и развел руками:
– Я секретарю Зубкову уже написал, что, работая безусыпно над картиною, ввиду взятой с меня подписки о скорейшем ее окончании, не могу уделить ни вот столько-с времени для приема посетителей, хотя бы и генерал-майоров. Задвижкой задвинусь, задвижкой, от курляндского дядьки над вдохновением художника русского!