Воронья дорога
Шрифт:
Поезд так и стоял на пути. До квартиры Дженис Рэй было рукой подать – вон ее дом, из окна виден. Я встал, снял с багажной полки сумку и вынул полученную от мамы папку. Нашел несколько сильно исчирканных маркером стихотворений плюс штук двадцать машинописных страниц формата А4 —похоже, отрывок пьесы или киносценария. Выбрал страницу наугад и принялся читать.
Господь: …И вижу я их такими, какими станут они: падшими, безумными, оборванными, увечными и одинокими. И вижу я многих мертвыми на полях сражений и на обочинах длинных дорог, в канавах и пред высокими стенами, в гулких
Больше я не осилил. Вернул листы в папку и папку – в сумку, а ее затолкал под сиденье.
Лучше смотреть в окно, на дождь – оно веселей.
От гостевания у мамы с папой я уклонился. Почему-то глаза щурятся всякий раз, когда я об этом вспоминаю. Что же со мной не так?
Они меня сделали, подумал я. На свет произвели. Во мне их гены. И они меня вырастили. Школа и университет не так сильно на меня повлияли, как родители. Возможно, даже вся моя оставшаяся жизнь не изгладит этого оттиска. И если мне слишком не по себе, если стыд не дает их навестить, то дело не только во мне. Тут и их вина, потому что они меня таким воспитали. Помнится, я отказался от этого довода, когда окончил начальную школу. Но все же здесь есть зерно истины.
Есть ли?
К черту, подумал я. Устал. Я ведь так и не отдохнул. Вечером позвоню, точно позвоню и скажу, что вырубился, уснул как убитый и никто не потрудился разбудить, и, в конце концов, не многовато ли извинений для одного дня? Конечно позвоню. Доброе слово и кошке приятно, как любит говорить папа.
Не дрейфь, Прентис, ты сумеешь их умиротворить. Все будет путем.
И был вечер, и было похмелье. Но не после выпивки, а после приступа малодушия на станции Лохгайр. Меня тошнило от всего, в том числе и от самого себя.
Поезд наконец доплелся до Квин-стрит, и я побрел, промокший, но почему-то уже не голодный, под дождем к Грант-стрит, где ждала пустая квартира. И матери пришлось звонить самой, потому что я так и не заставил себя взять трубку и набрать номер… Я даже ухитрился изобразить заспанность и легкий стыд, и пролепетал какие-то оправдания, и уверил ее, что здоров, правда здоров, не беспокойся, у меня все в порядке, спасибо, что позвонила… И разумеется, после этого мне стало еще паршивее.
Я решил выпить чашку кофе. Самочувствие было до того мерзопакостное, что я счел моральной победой, когда сумел снизить уровень воды в переполненном Гавом (кем же еще?) чайнике до риски «минимум». Я стоял на кухне и ждал, когда закипит вода, и чувствовал себя спасителем экосферы.
И уже сидя в гостиной с чашкой в руке, я спохватился, что забыл в поезде сумку. Сначала даже не поверилось. Принялся восстанавливать в памяти: вот я поднимаюсь с сиденья, вот беру куртку, вот думаю, что надо бы перекусить, однако замечаю, что голод как рукой сняло, вот бросаю взгляд на пустую багажную полку, потом выхожу на платформу и спускаюсь на дорогу. Без сумки.
Да как же я мог? Я поставил чашку, выскочил из кресла, перепрыгнул через диванчик, подбежал к телефону и через десять минут дозвонился до станции. Бюро находок закрыто, позвоните завтра.
В ту ночь я лежал в кровати и вспоминал, что было в сумке: одежда, туалетные принадлежности, одна-две книжки, парочка подарков… и папка с бумагами дяди Рори. Вернее, обе папки, в том числе и та, которую я еще не прочел.
Нет, сказал я себе, отгоняя панический ужас. Не может такого быть, чтобы папка потерялась насовсем. Найдется. Мне в подобных случаях всегда везло. Люди в большинстве своем честные. Если кто и прибрал, то разве что по ошибке. А скорее всего, ее нашел охранник при обходе вагонов и сейчас она лежит себе благополучненько в бюро находок станции Квин-стрит или в Галланахе. А может, на запасном пути, в одной-двух милях от меня, на задвинутую мной под сиденье сумку как раз в этот момент натыкается швабра уборщика… Но я ее верну. Ну, не могла она просто взять и исчезнуть. Найдет способ возвратиться ко мне. Никуда не денется.
Наконец мне удалось уснуть.
И приснилось, как возвращается домой дядя Рори, ведет старенький «ровер», в котором родилась Верити,– окно открыто, из него торчит рука с утраченной папкой. Сам он улыбается и папкой машет. В этом сне его шея была смешно обмотана белым полотенцем. И я, когда проснулся, понял, что это за полотенце.
Мой белый шелковый шарф. Незаменимый шарф-мёбиус, подарок Даррена Уотта, тоже был в той сумке.
– Не-е-ет! – провыл я в подушку.
Пробуждение было горьким – я постепенно вспомнил все то, что доставило мне вчера столько мук. Первым делом позвонил в бюро находок. Сумки нет. Выпросил номер телефона службы уборки, позвонил. Сумки нет. Попытал счастья в Галланахе – вдруг поезд успел туда доехать, прежде чем под сиденьем сумку обнаружил некий честный гражданин. Сумки нет.
Днем я снова обратился на обе станции. Эффект прежний.
В таких обстоятельствах я смог додуматься только до одного: если я – травинка, обреченная быть затоптанной, то надо с этим смириться. Смириться и лежать.
В кровати я провел целые сутки – посплю, глотну водички и снова на боковую. За все это время не съел ни крошки. Расчухался, только когда вернулся Гав (не гостивший у родителей, как я ошибочно предполагал) и громогласно доложил, что у него печень шалит и он по уши влюбился.
– Святые угодники! – был потрясен я.– Надеюсь, она хоть из приличной семьи?
– Ха-ха-ха! Это же твоя те… подруга твоего дяди, Дженис! – заявил Гав, демонстрируя ненатуральную пристыженность.– Зашла на днях, тебя искала, мы поболтали, решили перекусить в пабе, взяли по карри, пропустили по кружечке-другой, вернулись сюда, то да се, слово за слово, ну, а мне всегда нравились взрослые женщины, у них опыта побольше, ну, ты понимаешь, о чем я, гы-гы-гы, короче, Новый год получился что надо, мы его у нее провели, только к моим предкам заглянули, поздравили, кстати, она сегодня вечером придет, я обещал лазанью приготовить, может, ты к Норрису перекантуешься, его до завтра не будет, я ведь и тебя до завтра не ждал, ты же не против, а?
Я таращился с кровати на Гава, моргал и пытался хоть что-то уловить в катастрофически расширяющемся потоке информации. И изо всех сил убеждал себя, что это всего лишь сон, точнее, жестокий и мерзкий кошмар, состряпанный некой частью моего подсознания, чтобы наказать сознание за столь недостойное поведение в последние дни… Напрасная попытка выдать желаемое за действительное – в моей подкорочной кладовой кошмарных архетипов просто не могло храниться ничего столь банально-извращенно-чудовищного, как Гав. Наконец я сколотил из растрепанных желаний и чувств бригаду для экстренной реанимации если не мозга, то хотя бы желудка.