Воронья Кость
Шрифт:
— Олаф, — представился он, прежде чем молчание начало казаться оскорбительным, — сын Трюггви. Я — принц Норвегии и король по праву рождения.
— Именно так, — произнёс Арнфинн. — Я слышал твоё имя. Ты пришёл за матерью мой жены, и конечно же, за её сыном, последним из её выводка. Тебе известно, что именно он убил твоего отца? Он часто хвастался этим, утверждал, что это первый воин, которого он поразил в бою, он очень гордился, что тогда его ранил сам король.
Воронья Кость вздёрнул бровь. Неужели Арнфинн умышленно провоцирует его? Но выражение лица правителя Оркнеев оставалось невыразительным, даже скорее восторженным.
— Гуннхильд с сыном отплыли, забрав большую часть моих людей. Удачное избавление, скажу я тебе, хотя это означает, что у меня мало воинов, если дело дойдёт до драки. Моя жена думает так же, как и все, она ненавидит свою мать.
В голове Вороньей Кости будто бы сталь высекла искру о кремень, и он всё понял. Гуннхильд и Гудрёд ушли, следуя указаниям из письма монаха, взяв с собой большую часть воинов Арнфинна, так что Оркнеи оказались почти беззащитны. Арнфинн хотел заключить сделку, и Воронья Кость решил поторговаться.
Когда Олаф понял, что на самом деле предлагает ему Арнфинн, у него спёрло дыхание. Тот предложил целые вёдра серебра и различные припасы, всё что угодно воинам Вороньей Кости и ему самому, лишь бы они ушли отсюда без боя. Всё что они оставят взамен — умирающего Ровальда, которого следовало погрести с почестями.
— Вот это да, — восторженно произнёс Гьялланди, наблюдая как воины загружают припасы на корабли. — Мы так напугали их, что даже не пришлось сражаться. Молодой Воронья Кость всего лишь легонько махнул мечом, и Оркнеи отдали ему свои богатства.
Всю дорогу до Борга скальд не расставался с мыслью, что серебро досталось им лишь с помощью угроз, а сейчас он сидел на лавке рядом с Вороньей Костью на пиру Королей Быков, пикты шумели и хвастались, кидаясь друг в друга костями. Воронья Кость улыбался, кивал и помалкивал.
Пусть воины считают, что Арнфинн и остальные оркнейцы расстались с серебром из страха перед ними, но истина заключалась в том, что это очередной фрагмент игры королей: в тайной комнате сумрачного зала они с Арнфинном заключили настоящую сделку. Если Гуннхильд с Гудрёдом вернутся домой с жертвенным топором, то Арнфинн сильно разочаруется в истинном принце Норвегии. Воронья Кость нисколько не удивлялся тому, что люди готовы платить, чтобы избавиться от нежелательных персон.
Когда каждому была оказана подобающая честь, Воронья Кость и его спутники — Кэтилмунд, Онунд и Мурроу, которых он назначил командовать тремя другими кораблями, поблагодарили уже изрядно набравшихся хозяев-пиктов, закутались в плащи, вышли за ворота и направились к берегу по дороге, обозначенной камнями с изображением быков, туда, где раскинулся мерцающий огнями костров лагерь.
— Когда-нибудь, — сказал Мурроу, оглядываясь на тёмную громаду форта, — более достойные люди заставят этих задавак преклонить колена.
— Да ты просто обиделся, когда они заявили, что воин с топором — вовсе и не мужчина, — проворчал Онунд, Мурроу в ответ лишь ухмыльнулся в темноту.
— Они и лук не признают, — добавил он и покачал головой. — Удивительно, что они до сих пор живы, со своими нелепыми маленькими квадратными щитами и цветастыми рубахами, на которых можно играть в тафл.
Воронья Кость был рад покинуть это место, хотя сделал себе зарубку на память; однажды, когда Норвегия станет его, это место станет первым шагом для покорения всего севера Альбы.
В лагере звучала музыка, необыкновенные и прекрасные звуки плыли в ночи, кто-то, изящно перебирая струны, извлекал мелодию, под которую воины танцевали джигу, притаптывая сапогами, остальные хлопали ладонями по бедрам, отбивая ритм и смеялись. Тени плясали в такт языкам пламени, танцы вместе с запахом варева скрашивала ночной холод.
Ухмыляющийся Воронья Кость ступил в середину, сделав вид, что покинул более богатый пир, чтобы присоединиться к ним; он признал это, добродушно взмахнув рукой и подошёл к огню и музыканту, которым оказалась Берлио. Она улыбнулась Олафу, продолжая игру, её быстрые пальцы ловко перебирали струны.
Это были гусли, один славянин из Киева привозил такие — инструмент в форме птичьего крыла с пятью струнами. В руках Берлио держала несколько другие гусли, большего размера, формой напоминающие скорее шлем, с большим числом струн, но тем не менее, подходящего размера, чтобы взять с собой путешествие, и Берлио неплохо на них играла. Когда она закончила, Олаф благосклонно похвалил её мастерство, девушка вспыхнула, словно подёрнувшийся пламенем уголёк из костра напротив.
— Могу я сыграть что-нибудь для тебя? — ласково спросила она. — Может быть, колыбельную, которую, конечно же, напевала твоя мама, чтобы тебе сладко спалось.
— Моя мать никогда так не играла, — ответил он жёстко, словно ворон прокаркал. — Трэллям запрещено иметь инструменты, а я обычно спал на цепи, прикованной к нужнику, поэтому я мечтал во сне лишь о сладкой мести тем, кто так обращался с нами.
Некоторые знали историю о горьком детстве Вороньей Кости, другие услышали впервые, и те, и другие умолкли. Теперь все знали причину, зачем они заходили на Оркнеи — отомстить Гуннхильд. Тем не менее, и месть, и охота за жертвенным топором теперь казалось им стоящим делом, особенно теперь, когда у каждого имелся кошель, набитый серебром. Они рассовали серебро подмышками или повязали в паху; к тому же, этот так называемый принц Норвегии спас большинство из них от неминуемой гибели в Дюффлине.
Берлио осталась всё такой же — тихой и спокойной, её глаза ярко сияли в отблесках огня; Вороньей Кости показалось, что она вот-вот расплачется, и ему стало стыдно за то, что он так грубо ответил ей.
— Хотя она рассказывала мне сказки, — добавил он поспешно, и напряжение, повисшее возле костра, рассеялось. Губы Берлио снова расплылись в улыбке.
— Давным-давно в Господине Великом Новгороде жил да был один музыкант, — внезапно выдал Воронья Кость, всё разом выдохнули, словно ветер пронёсся, и подвинулись поближе, чтобы лучше слышать. — Каждый день богатый купец или знатный человек оставляли у него под дверью послания, приглашая его поиграть на своём пиру. Музыкант брал свои гусли о двенадцати струнах и отправлялся на пир, где своей игрой заставлял всех гостей плясать. Хозяин награждал его горстью мелких монет и позволял ему угоститься объедками, что оставались после пира, и на эти жалкие подачки он и жил.